Ленни Голд в поисках самого себя. Агни
Шрифт:
– А то.
Но через мгновенье вторая волна высыпала к их ногам пригоршню ягод.
– Это нам на перекус, я так понимаю.
А третья – венок из ночных фиалок, невзрачных, но благоухающих.
– А это тебе, чтоб твое прошлое растворилось и не мешало тебе.
Чивани спрыгнула со скамейки на землю. Встала рядом с Ленни на колени. Трава немного отпрянула. Но цыганка надела на голову венок, вдохнув аромат летней ночи, положила ладони на землю, закрыла глаза и произнесла от самого сердца:
– Спасибо, мать.
Земля опять вздохнула, и трава вокруг прильнула к ним. Все цветы повернули к ним свои головки, мелко-мелко
– Какая нега! Какая сладость! Какой покой!
Ленни увидел, как лицо старой женщины, только совсем недавно искаженное душевной болью и омраченное горестными воспоминаниями, озарилось счастливой улыбкой и прямо на глазах молодеет. Чивани пришла в себя от неизведанного ранее восторга только тогда, когда мальчик подергал ее за рукав и невинно задал вопрос:
– Идем?
Весь город можно было бы обойти неспешным шагом за час. А у них на это потребовался целый день. День, посвященный чивани Агнес.
Они купили в ближайшей таверне провизию и вернулись к фургону. По ходу чивани настояла:
– Чтоб было все по-честному, расскажи теперь о себе.
– Да что мне о себе рассказывать, мне 11 лет всего-то. Вот мама была у меня классная, и она бы о себе, наверное, такого бы понарассказывала, – у Ленни блеснули слезы в глазах при воспоминании о матери. А потом последовала история о его счастливом детстве в Мюнхене, их частых путешествиях, доме, полном творчества и веселья, о столкновении с Адольфом, о прерванном счастье и бегстве из города из-за него, гибели матери, встрече с учителем земли. Но как только он заговорил о Каа, Нейше, Васуки, подземных мирах, чивани встрепенулась:
– А вот об этом очень-очень подробно, но после того, как поедим.
После сытного ужина Ленни начал рассказывать о встрече с нагами, но не заметил, как заснул.
– Ничего, спи, Лоло, спи, дорогой. Я потом все равно у тебя все повыспрашиваю.
Они переночевали, и с утра двинулись в Австрию, переправившись по мосту через по-летнему ленивую, разморенную жарким летом реку.
На этот раз чивани огласила цель поездки. Ею был Зальцбург, родина великого Моцарта.
Зальцбург
Зальцбург оказался небольшим, но очень красивым городком, разделенным рекой на две части – старый и новый город. О его красоте и значимости несколько сот лет заботился не один правитель-архиепископ.
Но чивани хотела не столько продемонстрировать достопримечательности, сколько прямо-таки жаждала окунуть своего ученика в свет обожаемого ею Моцарта, а после этого показать менее приятное: связь между алкоголем и одержимостью.
– Запомни, дорогой, чтобы внимание было чистым, твоя печень должна быть здоровой. Употребляй в еду только свежие и качественные продукты. Избегай всего, что избыточно: слишком жирного, слишком крепкого, слишком острого, слишком соленого, слишком сладкого, слишком кислого. А самое главное, Лоло, ты ни в коем случае не должен есть гнилое и пить гнилое. А потому след исключить из употребления алкоголь и напрочь забыть о его существовании. Хотя спирт, сам по себе, очень и очень дельное открытие.
Она показала на столпы белого света над двумя местами города:
– Сначала посмотрим, где жил и творил Моцарт, а потом я покажу тебе, как средство для очищения поверхностей и обеззараживания превратилось в инструмент одержимости, не без вмешательства демонических сил, я думаю.
Они
Чивани затянула Ленни в одну из них. Они устроились на задней скамье, насладились неповторимым светлым, словно воздушным интерьером и отсутствием прихожан, послушали, как кто-то невидимый репетировал «Реквием» Моцарта на великолепном органе, декорированным фигурами музицирующих ангелов. Играли непрофессионально, то быстро, то медленно, вроде как вчитываясь в ноты, все время запинаясь на одном и том же месте. Но как только Ленни и чивани направили на него свое внимание, мелодия выровнялась, плавно перетекла через труднодоступное место и полилась дальше свободно и без затруднений. Чивани закрыла глаза:
– Да… этот реквием… не воплощение скорби, любви и веры, как некоторые любят комментировать. Это прощание с телом, которое одновременно так любило простые человеческие радости и наслаждалось божественными, которое так болело из-за недопонятости и пренебрежения, которое так страдало от погружения в грязь и несчастья, и которое сопротивлялось скоротечности жизни, проявляя непреходящее. Это прощание с эмоциями, которые веселили, и которые давали возможность услышать людям хотя бы слабый всплеск божественного. Это прощание с разумом, который смог так просто втиснуть в маленькие значки на нотной бумаге божественные мелодии, который мог управлять пальцами так, что эти мелодии освобождались и звучали не только для него, но для всех, кто желал их слушать и впитывать, который радовался сам и через музыку давал радость другим.
Чивани, кивнув на скульптуры ангелов, сказала:
– Наверное, они подыгрывали Моцарту, когда никто не видел.
Они послушали реквием еще пару раз, с улыбкой отметили, что исполнение стало намного лучше, и решили двигаться дальше.
Фасады чудесно сохранившихся трехэтажных, слепленных между собой домов времен средневековья казались очень узкими, но на самом деле такими не были, так как продолжались вглубь, образуя внутренние обустроенные пространства для зимних садов, мастерских и лавок. Каждый дворик был маленьким произведением искусства с колоннами, балюстрадами, перголами, арками, цветами в аркадах, каждый со своей неповторимой атмосферой.
Им не понадобилось спрашивать у местных жителей дорогу к дому Моцарта.
Струящийся белый свет вокруг дома призывно манил их к себе. Когда подошли ближе, Ленни даже почудилось, что в свете звучала какая-то легкая, солнечная мелодия. Но когда он окунулся в свет, музыка заполнила каждую его клеточку. Ленни даже перестал дышать, боясь спугнуть ее.
– Это Моцарт создал такую атмосферу, или он изначально жил в ней? Если он жил в свете, в постоянном окружении музыки, он не мог не творить ее. Ему требовалось только записывать ее. А если это он создал такую ауру, то какой же силой он обладал? И вообще, был ли он человеком?