Леопард
Шрифт:
— Отец научил меня вашему языку. — Мальчишка неожиданно перевел разговор на другую тему. Он распрямил руки и ноги, лицо его оживилось. — Отец говорил, что когда-нибудь это обязательно пригодится. Он говорил, что большинство белых дураки, потому что не учатся говорить на кикуйю. Он сам был дурак, хотя и сделал мне много добра.
— Почему ты считаешь его дураком?
Мальчишка поставил больную ногу и поднялся в сторону Небу, глаза его заблестели.
— Ты сегодня был очень похож на него, когда ты позволил мне ехать на тебе верхом. Всю
— Как, ты сам бросил свои костыли?
Свет в сером лице погас, и мальчишка сказал угрюмо:
— Я потерял их. Когда ты перестанешь задавать мне глупые вопросы?
«Хороший смех как ходьба на приволье, — думал Небу. — Все тело твое играет, ты не слышишь жалобы в крике журавля, ты идешь по крапиве, обжигающей ноги, как по полю, усеянному маргаритками».
Принужденный смех в его голове был как вынужденный переход, когда из-под ног поднимается пыль, удушающая тебя.
— Молодой бвана жил в Найроби?
— Я жил в Паркленде. — Мальчишка опять оживился. — У нас был большой дом со множеством слуг, за мной ходила здоровенная сомалийка, она носила меня вверх и вниз по лестнице. Мы с ней отлично уживались. Она никогда не жаловалась на меня отцу, она только плакала. У нее лицо было не деревянное, как у тебя, как у собаки.
— Собаки? Мое? Деревянное? — смущенно спросил Небу.
Мальчишка разъярился.
— Заткнись, черный невежда! — заорал он.
Леопард вздрогнул от крика, и в его глазах, нацеленных на людей в пещере, зажегся огонь. Рука Небу молчаливо нащупала древко копья. Мальчишка оцепенел в дальнем углу, глаза его были пусты от ужаса.
— Входи, брат Леопард, — тихо сказал Небу, — давай приступим к нашему разговору.
Бок загудел глухо, глубоко и мощно, как орган. «Мальчишка все лжет. Он не сказал еще ни слова правды».
— Расскажи мне о своей матери, — попросил Небу, когда судорога и одышка прекратились и пот более не увлажнял лба. Он вырывался из объятий земли, он звал первый луч рассвета, вновь отождествляя себя с жизнью.
Но кожа и кости мальчишки были рабами леопарда. В его присутствии мальчишка делался неподвижным, как буквы на странице книги.
«Я расскажу тебе о ней, — раздался голос в голове Небу. — Ее глаза были светлы, как подсолнечники в апреле, голубые, как цветы липве. Ее груди были снеговыми вершинами. Я расскажу тебе о ней: на горе Кения лежат девственные снега, лишь солнечным лучам дозволено обнимать их. Руки и ноги ее были длинны и прохладны, как реки. Ты прячешься в зарослях и купаешься в водоемах, но тебе запрещено купаться в открытую. Эта женщина жила по другую сторону гор, и тебе нельзя было смотреть на нее. Она была для тебя прошлогодним громом, шепотом барабана в ночи, птицей, вспорхнувшей с дальнего куста, давно забытым садом, в котором ты сажал побеги своей юности».
Он склонился вперед, его плечи вздымались,
И голос его открылся и заполнил гулом пещеру, отражаясь от сводчатого потолка: «Мужчина не должен любить, пока он не ищет смерти. Любовь — это смерть, Небу. Ты умираешь в том, кого любишь. Маленькая любовь — маленькая смерть, большая любовь — большая смерть. Небу умер большой смертью, когда, возвращаясь со стадом, услышал удары ладоней по барабану смерти».
Но чресла его смеялись.
— Чресла… — сердито начал он и осекся.
Он умолк, он смотрел на зверя, который замер у входа в пещеру. Он стоял как вкопанный. Рычание рождалось в подведенных пустотах брюха. За этим рычанием скрывался безумный вопль, который иногда издают леопарды. Длинные пальцы черного дерева трепетали на древке копья.
— Кого же из них Небу любил большей любовью? — выкрикнул он мальчишке. — Ее или мсабу?
Но серый мальчишка, сведенный судорогой и неподвижностью, принадлежал самой смерти.
«Тело, — потребовал Небу, — скажи мне, кого ты любило больше, девушку или мсабу?»
«Но я было слепо, — возразило тело. — Мои глаза закрывались, когда я начинало песню».
«Но была ли разница в этих песнях? — настаивал Небу. — Кому ты пело песни прекрасней: черной женщине или белой женщине?»
«Разве сегодняшний дождь отличается от вчерашнего? — ответило тело. — Разве вчера он был золотой, а сегодня свинцовый? Разве на следующей жатве луна будет больше или меньше, чем на прошлой?»
«Ха-ха-ха, — засмеялся Небу, плывя по волнам страдания, — кому ты это рассказываешь?»
«Коли так, спроси об этом кого-нибудь другого».
Запах гниющей раны удобрил пещеру. Если бы он был дома, этот запах удобрил бы его родные горы, и горы рядом, и следующие за ними — всю землю кикуйю. Совет Девяти изгнал бы его далеко в глубь джунглей и оставил бы там с копьем. Но разве не то же сделал Совет Двух, состоявший из бваны и пули? «Пока человек на земле, он не может быть вдали от дома, — подумал Небу, — но дома нет в эти беззаконные дни».
«В стране кикуйю есть три горных хребта: Ниери, Киамбу и Муранга. Я родился на хребте Ниери в деревне Китуси, где огни, разведенные женщинами, никогда не угасали. Таков был закон. Днем мы пасли коз и учились ставить силки на кроликов и сооружать ловушки для юных антилоп и лесных свиней, а по вечерам мы сидели у ног старейшин и запоминали движения танцев и слова древних песен. Таков был закон. И мы подчинялись ему и росли, и нас обучали владеть копьем, луком и панга и никогда не лгать. Таков был закон. Мы не уклонялись от исполнения законов нашей страны и от законов, которые издавали наши люди, избранные в Совет Девяти. Дом человека там, где он подчиняется закону. Человек без закона бездомен».