Лермонтов
Шрифт:
«Прошло около десяти ужасных минут; вдруг раздались на дворе…ругательства казаков и крик несчастного. Ее материнское сердце сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее тайну, овладела всем ее существом; она и молилась, и плакала, и бегала по избе в нерешимости, что ей делать, даже было мгновенье, когда она почти покушалась на предательство… но вот сперва утихли крики, потом удары, потом брань… и наконец она увидела из окна, как казаки выходили один за одним за ворота и на улице, собравшись в кружок, стали советоваться между собою. Лица их были пасмурны, омрачены обманутой надеждой; рыжий Петруха, избитый, полуживой, остался на дворе; он, охая и стоная, лежал на земле; мать, содрогаясь, подошла к нему, но в глазах ее сияла какая-то высокая неизъяснимая радость: он не высказал,
Сюжет, как видим, формально завершен, точка поставлена, хотя линии судьбы героев не оборваны, однако не по вине автора, а потому, что действительность не дает им конца…
И вот еще на что обращает наше внимание финальная сцена «Вадима». Лермонтов, хотя и действовал «по инстинкту», на удивление «киношно» решил проблему цвета и света. Освещение здесь, в финале, резко-контрастно по отношению к предыдущему эпизоду, где пугачевцы, образуя «разноцветные группы», пируют, освещенные ярким пламенем костров. Многофигурный и многоголосый пир на крови написан столь сильно и картинно, что приходится сожалеть, что «Вадим» не был замечен ни Эйзенштейном, ни Параджановым.
«…Казаки разложили на берегу речки несколько ярких огней и расположились вокруг; прикатили первую бочку, и началась пирушка… Сначала веселый говор пробежал по толпе, смех, песни, шутки, рассказы – все сливалось в одну нестройную, неполную музыку, но скоро шум начал возрастать, возрастать, как грозное крещендо оркестра; хор сделался согласнее, сильнее, выразительнее… Какие разноцветные группы! Яркое пламя костров согласно с догорающим западом озаряло картину пира…»
Под сие «грозное крещендо» развеселившиеся мятежники с освещенными кровавым заревом лицами и устраивают зловещее представление: вешают захваченного в плен безымянного помещика и его девочку-дочь.
А вот далее, сразу же за апофеозом возмущения, следует эпизод, решенный совсем в иной гамме: тускло-лунной, причем соединены они необычным для прозы той поры способом – способом контрастного монтажа:
«Теперь оставим пирующую и сонную ватагу казаков и перенесемся в знакомую нам деревеньку, в избу бедной солдатки; дело подходило к рассвету, луна спокойно озаряла соломенные кровли дворов, и все казалось погруженным в глубокий мирный сон; только в избе солдатки светилась тусклая лучина» (выделено мною. – А.М.).
И это не единичный случай. Почти для каждой сцены и даже мизансцены Лермонтов ищет и находит особый, в каждом эпизоде разный, источник света. Возьмем, к примеру, сцену в бане, куда Юрий Палицын приводит Ольгу в надежде, что здесь ее никто не найдет:
«Неподвижно сидела Ольга… Фонарь стоял у ног ее, и догорающий пламень огарка сквозь зеленые стекла слабо озарял нижние части лица бедной девушки…»
Не нужно, думаю, обладать каким-то особым специфическим зрением, чтобы заметить и оценить как особый прием намеренную ненатуральность освещения. Лицо героини освещено снизу, и при этом через особые стекла, ведь в фонари, какими пользовались люди XVIII века, вставлялись обыкновенные, не зеленые, а прозрачные стекла.
Б.Томашевский в уже упоминавшейся работе о Лермонтове утверждает, что характерной чертой его прозы, начиная с «Вадима», является настойчивое и явно сознательное применение «живописных приемов описания» «с целью добиться в слове живописных эффектов».
По Томашевскому, и эта особенность свидетельствует о сильном и не преодоленном влиянии французской «неистовой словесности» (Жан Жанен, Виктор Гюго и т. д.). Согласиться с этим утверждением трудно, поскольку те же живописные приемы мы, во-первых, наблюдаем и в его ранних кавказских поэмах, даже в «Кавказском пленнике» (1828), когда четырнадцатилетний поэт, как уже упоминалось, «почти ничего не читал», да и главные произведения Жанена и Гюго еще не были опубликованы. А во-вторых и в главных, назвать их «живописными» можно с большой натяжкой. Живопись по самой природе своей статична, а Лермонтов, начавший рисовать раньше, чем писать, работает (в «Вадиме») с движущимися картинами. Его глаз, подобно кинокамере, то приближает нас к рассматриваемому
Эпизод первый. Общий план: «День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне…».
Эпизод второй. Средний план: «Монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто это была их главная должность».
Эпизод третий (внутри храма). Крупный план: «Под дымной пеленою ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным».
Эпизод четвертый (внутри храма). Средний план: «Богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба еще не началась».
Лермонтов, как можно заметить и по приведенным цитатам, по-разному не только освещает, но и озвучивает каждый из эпизодов. Кровавому пиру в двадцать третьей главе сопутствовали, как мы помним, казачий народный хор и невидимый оркестр. Сложно и тонко озвучено и самое начало романа. Первый эпизод сопровождается колокольным звоном; во втором еле слышан шорох черных одеяний, обметающих пыль с каменных плит; в четвертом тишину ожидания службы нарушает лишь шорох толпы, но так как акустика здесь прекрасная, то даже шорох, производимый проникшими внутрь храма богомольцами, кажется «торжественным».
Ничего подобного в русской (да и не только русской) прозе XIX века мы не встречаем. И все-таки Лермонтов был не первым, кто попытался использовать в словесном искусстве эффект волшебного фонаря (кинематографа до кинематографа). В XVIII столетии волшебным фонарем называли «оптическую машину», изображающую на полотне различные «виды». В начале века следующего проекторное устройство, предтеча фильмоскопа, а значит, и кинопроектора, было усовершенствовано, в результате чего стала возможна публичная демонстрация раскрашенных гравюр и диапозитивов. Оптические зрелища вошли в моду. Стоила оптическая машина дорого. Елизавете Алексеевне такая игрушка была не по средствам, а вот у Державина волшебный фонарь был. Гаврила Романович рассматривал в него «картинные места своих усадьб», разбросанных по многим губерниям, и даже описал увлекательное сие занятие в знаменитом стихотворении «Евгению. Жизнь Званская». Вот только вряд ли Лермонтов обратил на «Жизнь Званскую» внимание. Следов пристального чтения произведений Державина в его поэзии мы не находим. Зато оптические зрелища наверняка видел. В годы его отрочества и первой юности без них не обходилось ни одно московское «гулянье».
В «Вадиме» проявилось и еще одно свойство деятельного лермонтовского ума: он «схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения». [31] На всеобщее недоумение «обывателей», вызванное долгим терпением военных поселенцев и видимой немотивированностью мятежного взрыва, Лермонтов ответил так:
«Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею – и тогда горе побежденным!» и далее:
31
Закавыченные слова – из письма Чаадаева к сосланному в Сибирь за участие в возмущении 14 декабря 1825 года Петру Якушкину: «Ах, друг мой, как это Господь попустил совершиться тому, что ты сделал? Как мог Он тебе позволить до такой степени поставить на карту свою судьбу, судьбу великого народа, судьбу твоих друзей, и это тебе, чей ум схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения?»