Лесная Фея

Куц Андрей

Прошла ночь, а мальчики – Марат, Валя и Паша – так и не возвратились домой. И это было не в первый раз. Никакие угрозы, увещевания и запреты не отваживали их от ночных отлучек, остающихся непонятными, необъяснимыми для близких. Потому-то ночь для большинства родственников-домочадцев мальчиков и была наполнена томительным ожиданием и мучительными, а порой страшными предположениями о возможном разрешении данной ситуации.

Но… вот уже минул целый час, как подобные мысли и настроения никого больше не волновали – всё пришло к гармонии. Родители уже не задумывались о судьбе своих детей, потому что их окутала благолепная восторженность личным сиюминутным сосуществованием с миром, отчего на них снизошло

чудное успокоение. Они откуда-то знали, были убеждены, что всё – замечательно, всё так, как положено, так, как нужно и должно… они восхищались облаками, скромным светом пасмурного утра, дождём, раскатами грома и шёпотом трав и листвы, заворожённо следили за мечущейся мошкой и запоздалым светляком-мотыльком… они впитывали окружающий мир… они удивлялись… им было до того сладко да так чудесно, что никто из них не припомнил бы, чтобы хотя бы чуточку, хотя бы капельку так было с ними когда-либо прежде… даже в их далёком, давнишнем детстве…

2 (27)

Из леса в Верхние Устюги вошли Валя, Марат и Паша.

3 (28)

В начале девятого дождь прекратился. Тучи стали быстро рассеиваться, и – проглянуло Солнце, заблестев, заиграв на умытой Земле, обогревая всякую божью тварь, всякий кустик, деревце, листочек и травинку ласковыми, приветливыми, протянувшимися с самого неба, длинными лучами. Над речушкой Дулькой раскинулась и заиграла семью цветами радуга. Воздух стремительно густел, наполняясь паром. Весело запели пичуги. С новой силой, стройно, в ряд, загорланили по дворам петухи. По лужам и струящимся ручьям зашуршали колёса велосипедов первых непосед-сорванцов. Деловито виляя хвостами, куда-то поспешила свора собак. Кошки, вынужденно припозднившиеся, пережидая дождь, высоко задрав и распушив хвосты, брезгливыми, презрительно-вялыми прыжками добирались до домов своих хозяев по неприятной, противной мокрой траве – за миской еды, скромной порцией ласки и к сухим мягким диванам и кроватям с их подушками, матрасами и одеялами.

По дороге проехал милицейский УАЗик – и заскрипел тормозами где-то рядом с первыми домами деревни. Послышались хлопки дверей и голоса.

4 (29)

Крушинин Лев Александрович отыскался!

Спустя три дня, измождённый, издёрганный, обросший щетиной, с поблекшими, пустыми глазами, в ободранной грязной одежде, с ссадинами по всему телу, при первых лучах солнца вошёл он в калитку дома №3, в котором проживал всю свою жизнь.

– Батюшки мои! – всплеснула руками жена его Люба, по прозвищу Купава. Она прижала ладони к обвислым щекам и молча заплакала.

Люба стояла и омертвело смотрела, как муж, с трудом волоча ноги, ковыляет по тропинке от задней калитки.

– Живой, – прошептала она. – Слава тебе, Боже! Спасибо, что жив.

Проходя мимо, муж небрежно обронил:

– Здарово… жена… чего-то я устал… пойду спать…

– Лёва, что с тобой?! Лёва!.. – не трогаясь с места, с тревогой обратилась к нему Люба.

– Устал… – пробурчал Лёва, не останавливаясь и не поворачивая головы, и ушёл в дом.

– Боже ж ты мой… боже мой… что же это такое… как же это… – запричитала Люба и поспешила за мужем.

Лёва, в чём был, так и повалился на кровать, и уже спал. На столе стоял недавно полный графин – теперь две трети его содержимого отсутствовало. По-видимому, Лёва очень хотел пить.

Жена принялась стаскивать с него пропоротые в нескольких местах резиновые сапоги, изодранные холщовые брюки и суконную тужурку. При этом она украдкой

поглядывала на его исцарапанное измученное лицо с пересохшими губами.

Раздев мужа донага, она укрыла его посерёдке простынёй и отправилась набирать тёплой воды, чтобы в особо грязных местах пока хотя бы обтереть его мокрым полотенцем – очистить ссадины и порезы, чтобы затем обработать их перекисью водорода, зелёнкой или йодом – тем, что отыщется в коробке с медикаментами…

Она обтирала его бережно, заботливо, и точно так же вглядывалась в его лицо: "Что же с тобой произошло? Где ты был? Где тебя носило?" – вопрошала женщина.

Лёва, мужик сорока трёх лет, механизатор, спал мертвецким сном, и даже грудная клетка у него не вздымалась от вдыхаемого воздуха.

Над ним сгрудились его дети, мальчик и девочка, перед этим наблюдавшие за веточками и листочками, которые они пускали по бурному ручью. Они заметили отца входящим в дом, и сразу пришли. Но мать скоро отогнала их – на время, пока она будет заниматься его ображиванием.

И вот они втроём стоят подле него, спящего и выглядящего значительно чище прежнего, и безотрывно смотрят, успокоенные его возвращением и тревожась о том, с чем ему пришлось столкнуться, что с ним могло произойти, что он успел натворить за время своего отсутствия – за эти три дня, когда он, так же, как и теперь, утром, ушёл в лес по грибы и… не пришёл.

От крыльца донёсся мужской голос:

– Хозяйка! Есть кто дома?

Мужчина не стал долго мешкать, придаваясь сомнениям. Не дожидаясь ответа, он вошёл в открытую дверь.

– Здравствуйте! – обратился он к женщине и к двум детям.

– Ох! – от неожиданности выдавила из себя Люба, только теперь заметившая гостя. – Кирилл Мефодич! Вот!.. Пришёл… – Женщина отошла в сторону, открывая для обзора мужа.

С утра пораньше навестившим семью Крушининых, в такой для неё радостный момент, оказался местный участковый – Кирилл Мефодьевич Залежный. Только вчера ему сообщили о пропаже Льва Александровича, которого он хорошо знал, неоднократно имея удовольствие угощаться за одним столом с ним рюмочкой-другой наливки или стопочкой водочки с малосольным огурчиком или душистым сальцом, а то и оладушками со сметанкой. Кирилл Мефодич был человеком в летах – ему недавно стукнуло аж пятьдесят два годка, несколько тучноват, круглоголов, с едва приметным наличием шеи. Лицо у него было сильно загорелым, – а от постоянно повышенного внутреннего давления, угнетаемый летней жарой, он был теперь не столько смугл, сколько бордово-красен, и тяжело дышал. При ходьбе же он вилял не большим, но и не малым брюшком и дряблым широким задом, который, впрочем, был незаметен под полами форменного пиджака.

– Что с ним? – спросил Залежный, задыхаясь после ходьбы и от влажности, что перевалила за все разумные пределы после недавней грозы.

– Вот… – ответила Люба. – Только что пришёл. Я его раздела и немного обтёрла… а он, как уснул сразу, так и не просыпался.

– Любовь Николаевна, пусть дети выйдут.

– Да-да, конечно! – заторопилась женщина. – Давайте, ребятки, выходите, идите на улицу, пусть папка спит, а мы с дядей Кириллом поговорим.

– Где его одежда? – поинтересовался участковый, когда дети ушли.

– В бачке… я положила всё в бачок для грязного белья, стирать.

– Не надо стирать. Она может стать вещдоком, уликой.

– Да-да, конечно-конечно, я понимаю, – затараторила Люба, спохватываясь, и устыдилась своего промаха.

Залежный осмотрел одежду, собрал её в завалящую сумку, предложенную хозяйкой, изучил ссадины на голом теле Лёвы, отметил, что тот вернулся без корзины для грибов, и уселся составлять протокол – пока так, без допроса пострадавшего.

Чуть погодя он оторвался от бумаг и узрился на Лёву, с беспокойством спросил: