Лесная Фея

Куц Андрей

Деду, где-то там, в иссохшей груди, стало очень-очень тепло, и защемило до того сладко, что он заплакал.

Плакал он, может статься, не только от пробужденного забытого чувства, но и по усопшей жене, и по детям, о нём не вспоминающим, и по ушедшей молодости, и плакал он, конечно, от боли во всём разваливающемся, дряхлеющем не год от года, а час от часа теле, и от пронзительно-нестерпимой, куда как более стервозной боли, только что нажитой по его же нерасторопности… а может быть, это он прощался со своей ступнёй?.. Отрежут ведь, как есть отрежут! –

в его возрасте не так-то просто срастаются кости… а что, если он её разрубил? Тогда – хона! Тогда его небольшая часть ляжет гнить в сыру землю прежде времени… а вскорости и он весь, целиком отправится за ней следом…

Амвросий не сводил глаз с белоснежной женщины, и по его морщинистой сухой коже катились крупные слёзы.

– Что это Вы, дедушка, плачете? Очень больно? Ну, потерпите!

– Не знаю, дочка… что-то у меня внутри, глядя на тебя, ёкнуло – и душа наполнилась теплом. И оттого как-то разом всё припомнилось, обо всём скопом подумалось – разная мысль так и скрутила, так и съёжила старую голову… а от неё передалось сердцу…

– Ничего, дедушка… ничего…

Марья Тимофеевна стянула со ступни деда шерстяной носок, вязаный его женою, казалось, так недавно – всего лишь этой зимой… стянула шерстяной носок и водрузила пострадавшую часть тела деда на полешко.

Место ушиба налилось багрянцем, окаймилось синевой, существенно раздувшись. Прикосновение к нему было болезненным для деда Амвросия: он вскрикивал и ёжился, подтягивал ногу и сучил другой, здоровой.

– Возможны переломы… – констатировала Марья Тимофеевна.

– Перело-мы? – переспросил Залежный, сидящий на корточках и придерживающий голову Амвросия.

– Да. Здесь вон сколько косточек – есть, чему ломаться.

– Ну… ладно, – с облегчением сказал дед. – Хорошо, что не отсёк.

– Это да, – согласилась докторша. – А Вы, дедушка, топор уронили?

– Да… не удержал, руки подвели… Стар я уже, дочка, очень стар и весь болезненный.

– Надо вести в город, на рентген, – вынесла вердикт Марья Тимофеевна.

– Поедемте, – сказал Кирилл Мефодич. И обратился к Амвросию: – Надо, дед, надо! Никуда не денешься.

– Хорошо, Кирюша. Надо, так надо, – согласился дедушка.

– Нужны носилки. – Марья Тимофеевна поднялась. – Я позову Михаила – моего водителя и, если можно, возьму вашего парня.

– О чём речь, – сказал Залежный, – Стёпа – парень справный. Такой везде сгодится.

– Я мигом.

– Не торопитесь. Мы уж как-нибудь потерпим. А, дед?

– Да, Кирюша… только уж сильно шибко больно… Кирюш, а, Кирюш?

– Да, я тут.

– Вижу, что тут. У тебя моя голова.

– Ну… да.

– Ты бы это… сбегал бы в дом. Там, в буфете, в среднем ящичке, бутыль… принёс бы, а? Для облегчения.

– Нет, Амвросий, даже не думайте и не уговаривайте. Никак нельзя – это дело запрещается! Вам теперь надо лечиться, а не травиться. Так что лежите смирно и ждите свою спасительницу.

– Да-ааа… – протянул дед, – ничего девка. Будь я помоложе…

я бы…

– Это уж я никак не сомневаюсь.

– Э-кхе-кхе-кх-кха… – засмеялся и закашлялся дед.

Но лицо у Амвросия просветлело: оно – улыбалось. И Залежный, глядя на деда сверху, тоже улыбнулся, а затем тихо так, с присвистом засмеялся.

Дед повернул голову на людское разноголосье, доносящееся от калитки, подметил:

– Народу-то сколько.

– Да-аааа… – протянул Кирилл Мефодич, посмотрев на столпившихся возле забора людей, и, отвернувшись, стал наблюдать за умывающейся серо-белой кошечкой, уютно устроившейся под дряхлой, как сам Амвросий, раскидистой вишней.

14 (39)

Деда Амвросия благополучно погрузили в "Скорую" благодаря сильным рукам водителей Михаила и Степана.

Приросшая толпа гудела, теснилась.

Запревший и утомлённый Кирилл Мефодич снял китель и фуражку – закинул их в УАЗ, и хотел было уезжать вместе со "Скорой", но приостановился, увидев жену Лёвы Крушинина, скорбно стоящую у собственного дома: он подумал, что надо хотя бы подойти – узнать, как у них дела.

– Марья Тимофеевна, вы, пожалуй, езжайте. Я задержусь, – он выразительно посмотрел в сторону жены Лёвы.

Марья Тимофеевна проследила за его взглядом и всё поняла.

– Хорошо, Кирилл Мефодьевич. Если будет надо, я подъеду. Вы тогда сообщите мне по радиосвязи, хорошо?

– Спасибо! Но я постараюсь более не тревожить Вас, иначе Вы никогда отсюда не выберетесь. Уж очень здесь нынче оживлённо – не припомню ничего подобного, а курирую я эту местность не один год… не один.

– Тогда, до свидания!

– До свидания, Мария Тимофеевна! До-сви-дания…

– Езжай! – Кирилл Мефодич хлопнул дверью УАЗа и рукой указал Степану направление движения, добавил: – Я пройдусь.

Участковый побрёл к дому Крушининых, а народ, из-за уважения к нему, на почтительном расстоянии потопал следом.

– Караууууууул! – заголосила вдалеке какая-то женщина.

– Батюшки мои! Батюшки, – прошептала она, переводя дыхание, сбившееся от быстрого хода и от нервов. И, увидев в нескольких сотнях метров народ, опять закричала: – Караул! Люди, помогите!.. Утоп!.. Мальчик утоп!

15 (40)

Кириллу Мефодичу показалось, что у него онемели ноги – отмерли, и он не может идти.

Он остановился. Не повернулся. Он надеялся на то, что крик ему только почудился: на самом деле он ничего не слышал! Уж слишком неестественным был голос. Отдалённым. Не было этого крика! Галлюцинация. Это всё шалят жара и его утомление.

– Мефодич, Мефодич! – послышался знакомый мужской голос из народа.

"Значит, это правда, – подумал Кирилл Мефодич. – Снова что-то случилось. День Неприятных и Обременительных Сюрпризов продолжается!"

Ему не оставалось ничего другого, как повернуться на призыв.