Лесная неделя, или Для чего человеку ружье
Шрифт:
— Вас понял, — сказал Алексей, копируя папу точно, нотка в нотку. Так папа всегда говорит, если мама голосом Верховного Главнокомандующего велит ему что-то сделать по хозяйству. — Вас понял.
Папа похлопал Алексея по плечу:
— Ну, ты же у меня мужчина. Понимаешь все с полуслова!
Вот как Алексей остался один в лесу, где нет никаких девятиэтажек и асфальтов, а только деревья. Деревья, и птицы, и кабаньи тропы, и бобры; и волка даже видели, но, правда, еще позапрошлой зимой.
В самое первое утро
В самое первое лесное утро
Очень интересно позавтракали: по кружке молока и по куску хлеба, ноздреватого, негородского, нижняя корочка с поджаренным капустным листом.
Петрович объяснил, что хлеб он испек сам, называется подовой. Вместо сковородки или жаровни под низ кладется лист капусты.
Петрович, оказывается, встал совсем рано, испек хлеб и подоил корову. Молоко было густым и пахучим, горбушка хрустела вкусно, так вкусно, что даже странно было — хлеб ведь это, а не пирожное какое-нибудь.
После завтрака пошли на обход. Петрович рассказал, что обязательный обход участка леса — это и есть его работа, вернее, кусочек ее. Он следит, чтоб никто дерево не сгубил, ничего живого не тронул, потому что места здешние — редкостные по своей природе, и потому их сделали заповедными.
Они шли по хорошо натоптанной дорожке. Похоже на тротуар — так блестит хоженая-перехоженная дорожка. Идти по ней приятно, звонко, весело, а птицы поют, вроде у них конкурс на лучшее исполнение.
Алексей сорвал ветку желтоватых, собранных в тесный букетик цветов.
— Пижма называется, знаешь? — сказал Петрович.
И еще сказал, что по-другому эти цветы называются русской рябинкой и что если их в доме поставить, то ни одной мухи не будет.
— А вообще, — сказал Петрович, — пижмой лечат чуть ли не десяток разных болезней. Хорошая растения.
Алексей понюхал цветы и сказал, что растение, честно говоря, среднего рода, а не женского. Петрович не стал спорить, усмехнулся чему-то своему, и пошли они дальше.
Лес пересвистывался, перекликался. Закричала картаво, скрипуче сорока. Алексей догадался, что это именно сорока. Белобока — так ведь ее зовут во всех детсадовских сказках: «Сорока-белобока на камушке сидела, кашку варила, деток кормила…» Сколько лет уже прошло со времен детского сада, а вспомнил…
Подивился Алексей сам себе, сказал:
— Сорока кричит!
— Она! — отозвался Петрович.
Он пошел на обход с ружьем и теперь показался Алексею похожим на партизана из фильма о войне.
— Кричит, — продолжал Петрович, немного сбавив ход. — Сигналит. Что-то случилось в нашем лесу, иначе бы не кричала. Ну-ка, потише давай, парень.
«Парень» Алексею не понравилось. Но то, что сорока сигналит о происшествии, было интересно: Алексей стал шагать медленно и осторожно, приглядываясь, как бы на что хрусткое не наступить ненароком.
— Тихо! — вполголоса сказал Петрович и остановился.
Такого Алексей не видел никогда. Ни в кино, ни в журнале «Юный натуралист» не видел, чтобы так вот, ровненькой цепочкой, через тропинку перебирались неспешно и солидно совершенно странные поросята. Продолговатые, остроморденькие, как ракеты, и будто вырядились
Петрович прижал палец ко рту, хотя Алексею и так было понятно, что всякий шум отменяется.
Следом за поросятами-матросами степенно, как и положено мамаше солидного семейства, прошагала сама дикая свинья, тоже продолговатая и тоже похожая на ракету.
Прошагала — и все. Вроде было — и вроде не было.
— Что примолк? — спросил довольным голосом Петрович, будто именно он и договаривался насчет этой встречи. — Видал семейку? Давно я их тут примечаю.
— Дикие? — просто так спросил Алексей.
— У нас, парень, все дикое.
— А ружье для чего у вас?
— Чтобы стрелять.
— Чего же вы не стрельнули? Они же дикие.
Петрович оглянулся на Алексея: серьезно, дескать, или в шутку сказали ему про стрельбу? Потом стал говорить, что таких вот полосатиков все меньше и меньше становится на белом свете. И надо беречь их, чтоб и другие люди могли увидеть, как ракетообразная мамаша ведет своих детишек, обряженных в тельняшки, на обед или там еще куда.
Тем временем они вышли на полянку, где сквозь деревья щедро просвечивало солнце и густо пахло чем-то конфетным.
— Это же малина! — обрадованно закричал Алексей.
Он обрадовался больше тому, что это была не покупная, не рыночная, а самая что ни на есть настоящая малина, такая душистая, подсвеченная солнцем, с серебристой, будто от мороза, пыльцой…
Все без асфальта
Они шли по нормальной, совершенно обычной земле, на которой никогда не было и, наверное, не будет асфальта и где росла трава — лечебная и простая, хотя Петрович и утверждал, что в принципе все травы лечебные.
— Дуб не часто плодоносит, — задумчиво говорил Петрович. — Но зато густо… Хорошая дерево!
— Хо-ро-ше-е! — Алексей никак не мог привыкнуть к тому, что Петрович путает средний род с женским.
— А это бересклет называется, — продолжал Петрович, будто бы и не ему сделали замечание. — Видишь, плодики какие интересные?
Помолчали. И показалось, что лес тоже помолчал немного.
— Ну, а вообще, если сказать… — Алексей давно собирался об этом спросить, только случая не было. — Если сказать вообще, лес… он для чего?
Петрович даже остановился — так его вопрос огорошил. И сразу стало слышно, как в самой глубине леса кто-то мерно и беспрестанно тюкает по дереву.
— Слышь?
Алексей кивком подтвердил, что слышит.
— Ну-ка, побегли!
Алексей даже не успел сказать, что нельзя говорить «побегли», — до того стало некогда. Бегом по тропке, петлистой, как будто ей тоже некогда дорогу выбирать, лишь бы побыстрее пробраться меж деревьев.
Пробрались. Потом пришлось еще продираться сквозь густой кустарник. Он был колючим, цеплялся ветками за все, что можно. А впереди звучало настойчиво, даже как-то нахально: «Тюк-тюк… тюк-тюк…»