Лесная тропа
Шрифт:
— Потому что меня ничто уже не радует, — отозвался Виктор.
Старушка не произнесла в ответ ни слова, ни единого словечка, она продолжала вытирать пыль, то и дело вытряхивая в открытое окно тряпку.
Немного погодя она сказала:
— Я уже приготовила тебе наверху все для чемодана и ящиков. Вчера тебя не было, вот я и провозилась весь день. Одежу твою сложила, остается только убрать в чемодан. И белье перечинила и положила тут же. О книгах ты уж сам позаботься, и о том, что возьмешь с собой в ранец. Я купила тебе мягкий щегольской кожаный чемодан, помнишь, ты как-то сказал, что такие тебе нравятся. Куда же ты, Виктор?
— Укладываться.
— Господи боже, сынок, да ты же еще не поел. Сядь на минутку. Сейчас все согреется.
Виктор сел. Она вышла на кухню, принесла на чистом круглом подносе в медной оправе два горшочка, миску, чашку и кусок булки. Поставила поднос на стол, налила в чашку молока, попробовала, согрелось ли, вкусно ли, и пододвинула поднос к Виктору, предоставив запаху еды возбудить его аппетит. Так оно и вышло. Многолетний опыт не обманул ее: молодой человек, вначале только притронувшийся
Старушка тем временем навела порядок и, прибирая на место пыльные тряпки, с ласковой улыбкой поглядывала на Виктора. Когда он наконец справился с тем, что было на подносе, она отдала скудные остатки шпицу и унесла посуду на кухню, чтобы ее вымыла, воротившись домой, служанка, которая пошла с утра на церковную площадь купить все необходимое на день.
Вернувшись из кухни, старушка подошла к Виктору.
— Теперь, когда ты заморил червячка, выслушай меня, — сказала она. — Будь я тебе в самом деле матерью, как ты меня называешь, я бы очень на тебя рассердилась: видишь ли, говорить, что тебя ничто уже не радует, грех. Ты пока еще не понимаешь, какой это грех. Даже если тебя ждет большое горе, все равно нельзя говорить такие слова. Посмотри на меня, Виктор, мне скоро семьдесят, и все же я не говорю, что меня ничто уже не радует, потому что радовать нас должно все-все, мир-то ведь так прекрасен, и чем дольше живешь, тем прекраснее он кажется. Когда ты будешь старше, ты сам в этом убедишься. Должна тебе признаться — в восемнадцать лет я тоже то и дело говорила, что меня ничто уже не радует. Говорила каждый раз, как приходилось отказываться от предвкушаемого удовольствия. Тогда мне хотелось, чтобы поскорее прошло время, отделяющее меня от того или иного удовольствия, я не понимала, какое это драгоценное благо — время. Только с возрастом научаешься по-настоящему ценить каждую мелочь, каждую минуту — ведь отпущенный нам срок что ни день становится короче и короче. Все, что дает господь бог, прекрасно, хотя мы это не всегда понимаем — но если хорошенько вдуматься, то увидишь, что он посылает нам одни только радости, а страдания — это уже от нас самих. Ты не видел, что взошел салат около забора, а ведь вчера его совсем не было заметно?
— Нет, не видел, — ответил Виктор.
— А я любовалась им, когда солнце только еще всходило, и очень на него радовалась, — сказала она. — С сегодняшнего дня даю зарок: ни один человек не увидит слезинки на моих глазах, даже если у меня будет горе, ведь горе — это тоже радость, только особая. В молодости меня постигло большое, очень большое и жгучее горе; но все мои горести обернулись для меня благом и пошли мне на пользу, — бывало даже, они оборачивались земным счастьем. Я это говорю тебе, Виктор, потому что ты скоро уедешь. Ты, сынок, должен благодарить господа бога за то, что молод и здоров, что можешь покинуть дом и испытать разные удовольствия и наслаждения, незнакомые тут у нас. Видишь ли, ты беден, — твоего отца постигла на этом свете неудача, в которой он сам тоже виноват, на том свете он, верно, вкушает вечное блаженство, очень он был хороший человек и мягкосердечный, как и ты. Когда душеприказчики, выполняя волю покойного, привели тебя ко мне, чтобы ты рос у меня и учился здесь в деревне всему, что с тебя спросится в городе, ты, можно сказать, не имел ничего. Но ты вырос и даже получил место, которого домогались многие, и теперь тебе все завидуют. Ты покидаешь нас, но что с того? Таков уж закон природы: мужчина должен оторваться от матери, должен быть деятельным. Значит, жаловаться тебе не на что. Поэтому благодари господа бога за все, что он тебе даровал, не ропщи и постарайся быть достойным его милостей. Видишь, Виктор, если взвесить все это, я, будь я твоей матерью, должна была бы на тебя рассердиться за такие твои слова, потому что ты не признал воли господа. Но я тебе не родная мать и не знаю, дала ли я тебе столько тепла и ласки, чтобы иметь право сердиться на тебя и сказать: сынок, это нехорошо, совсем, совсем не хорошо!
— Матушка, да я это не в том смысле сказал, как вы поняли. — сказал Виктор.
— Знаю, сынок, и пусть мои слова не очень тебя огорчают, — ответила она. — Теперь я должна тебе сказать, что ты не так беден, как, вероятно, думаешь. Я тебе уже не раз говорила, какой меня охватил страх — но это был страх от радости, — когда я узнала, что твой отец в своем завещании поручил мне твое воспитание. Он меня хорошо знал и верил мне. Я думаю, что не обманула его доверия. Виктор, мой милый, мой дорогой мальчик, теперь я расскажу, что у тебя есть. Белья — а из всего, что мы носим, белье самое для нас важное, потому что оно всего ближе к телу, оно бережет нас, сохраняет нам здоровье, — так вот, белья у тебя столько, что ты можешь менять его ежедневно, как привык у меня. Мы все перечинили, ни одной дырочки нет. Все, что тебе понадобится, будешь получать и впредь. Ганна белит на улице холсты, половина предназначена тебе. А вязать, шить, чинить — это уж наша забота. Одет ты прилично, у тебя три костюма, не считая того, что на тебе. Новые лучше прежних, ведь мужчина, вступающий в должность, все равно что жених, ему тоже дают приданое и благоволят к нему, тоже как к жениху. Деньги, которые ежегодно выдавались мне на твое содержание, я клала в банк и проценты с них не трогала. Теперь они твои. Опекун ничего не знает, да и знать ему незачем; тебе надо иметь деньги на расходы, чтобы не отставать от других и не огорчаться, что ты хуже их. Если твой дядя приберет к рукам небольшое именьице, что осталось от твоего отца, не принимай этого близко к сердцу. На имении столько долгов — последняя черепица на крыше и та заложена и перезаложена. Я побывала в присутствии и поглядела бумаги, чтобы быть осведомленной обо всем. Иногда и я тебе немножко помогу.
— Нет, матушка, мы вернулись поздно, поужинали в комнате у Фердинанда, а сегодня я ушел чуть свет, потому что у меня еще столько дела. Опекун сказал, что в начале пути мне все равно идти через город, тогда я и попрощаюсь со всеми.
— Видишь ли, Виктор, если ты преуспеешь по службе, ты мог бы посвататься к Розине. Она красавица, и подумай только, какой влиятельный человек ее отец. Он очень честно и добросовестно исполнял обременительные опекунские обязанности, и к тебе он благоволит, он всегда так радовался, когда ты хорошо сдавал экзамены. Но довольно об этом. До свадьбы еще далеко… И твой отец мог бы достичь такого же, а может быть, и еще более высокого положения, никто не знал, какого это ума человек. Даже твоя родная мать не знала. А какой он был хороший, такой хороший, что я даже сейчас иногда еще думаю, какой же он был хороший. И твоя мать тоже была милая и кроткая женщина, да только умерла она, на твое несчастье, слишком рано… Не грусти, Виктор, ступай к себе наверх и приведи все в порядок. Одежу не разбирай, все уже сложено так, как требуется. Укладывай в чемодан осторожно, чтобы не очень помять… Так… Пока ты еще не ушел, выслушай просьбу твоей приемной матери: если ты сегодня или завтра встретишься с Ганной, скажи ей доброе слово. Вы не всегда жили дружно. Это нехорошо!.. Так, Виктор, теперь ступай, день-то не так уж велик.
Молодой человек ничего не сказал на ее слова, он встал и вышел, словно у него щемило сердце. И как это часто бывает с людьми, у которых тяжело на душе, Виктор чувствовал тяжесть во всем теле и, выходя, ткнулся плечом о косяк. Шпиц увязался следом за ним.
В комнате, где юноша прожил столько лет, ему особенно взгрустнулось, — все там было сейчас непривычно, не так, как в безмятежные дни, когда жизнь текла по привычному руслу. Привычным остались только большой куст бузины под окном да журчащий внизу ручей, тоненькая светлая полоска от которого трепетала на потолке; привычными были залитые солнцем безмолвные горы, которые оберегали долину, обступив ее со всех сторон, да еще пышные фруктовые сады вокруг деревни, которые роскошно цвели, купаясь в теплом воздухе охраняемой горами долины, благословенные, богатые урожаем сады. Все остальное было другим. Ящики комодов выдвинуты, полки шкафов пусты, оттуда выложено все: белоснежное полотняное белье, разобранное по предметам, одежда в аккуратных стопках, разные вещи, предназначенные для укладки в чемодан или в дорожный ранец; открытый дорожный ранец ждал на кресле, на кровати были разложены всякие вещи, на полу стоял чемодан с отстегнутыми ремнями и валялись обрывки бумаги. Только карманные часы висели на прежнем месте и тикали, как обычно, да книги стояли, как обычно, в шкафах и дожидались своей очереди.
Виктор оглядел комнату, но не стал ничего делать. Вместо того чтобы укладываться, он сел на стул, стоявший в углу, прижал к сердцу шпица и так просидел некоторое время.
Из открытых окон донесся бой часов на колокольне — но Виктор не слышал, сколько пробило… вернувшаяся служанка пела в саду… На далекой горной гряде что-то временами посверкивало, словно стеклышко или блестящая серебряная монетка… дрожащая полоска света на потолке исчезла, потому что солнце было уже высоко… в комнату долетал рожок пастуха, пасшего в горах стадо… опять прозвонили часы, — а юноша сидел все на том же стуле, и собака сидела тут же и не спускала с него глаз.
Только услышав на лестнице шаги приемной матери, Виктор вдруг вскочил и принялся за работу. Распахнув дверцы книжного шкафа, начал вынимать стопки книг и быстро раскладывать их на полу. Мать сунула голову в приоткрытую дверь и, увидя, что он занят делом, на цыпочках ушла. А он, раз принявшись за уборку, продолжал рьяно трудиться.
Из двух книжных шкафов были вынуты все книги, в комнату глядели пустые полки. Потом Виктор принялся связывать книги стопками и укладывать в стоявший на полу ящик; когда все книги были убраны, он привинтил крышку и сделал на ней надпись. Затем он занялся бумагами. Выдвинул все ящики письменного и двух других столов и перебрал все бывшие там бумаги. Одни просмотрел и отложил в сторону, чтобы тут же убрать, другие перечитал, какие-то порвал и бросил на пол, какие-то спрятал в карман или в бумажник. Наконец, когда в ящиках ничего не осталось и глазам предстало пустое дно с унылой пылью, которая накопилась за долгие годы в щелях потрескавшегося дерева, он связал отложенные бумаги в пачки и убрал в чемодан. Потом занялся укладкой остального: взял на память о прожитых днях несколько вещичек — небольшой серебряный подсвечник, футляр с золотой цепочкой, подзорную трубку, два небольших пистолета и под конец свою любимую флейту — и для сохранности положил их под мягкое белье. Покончив с упаковкой, он закрыл крышку, застегнул ремни, защелкнул замок и налепил на чемодан наклейку. Чемодан и ящик предполагалось отправить вслед за Виктором, а в ранец, который еще лежал на стуле, надо было уложить то, что он хотел взять в дорогу. Он быстро все туда запихал и стянул ранец ремнем.
Покончив с укладкой, он еще раз оглядел комнату и стены, — не лежит ли, не висит ли чего, что еще надо упаковать, но все уже было убрано, на него глядела опустошенная комната. Только кровать стояла, как прежде, среди хаоса чуждых ему вещей и также уже ставшей ему чужою мебели; но и кровать была измята, запылена, завалена обрывками бумаги. Виктор простоял несколько минут. Шпиц во время уборки с недоверием глядел на эту суетню и, не упуская из виду ни единого движения хозяина, отбегал, чтобы не мешать, то в одну, то в другую сторону, теперь же он спокойно стоял и смотрел на Виктора, словно тоже спрашивал: «Ну, а еще что?»