Лесная тропа

Штифтер Адальберт

Когда солнце уже скрылось за горизонтом и над долиной раскинулся бледно-золотой, исполненный ожиданий небосвод — да, исполненный ожиданий, потому что завтра утром над долиной будет тот же бледно-золотой небосвод и он позовет вдаль того, кого все тут так любят, — когда этот небосвод своим тихим светом озарял долину, Виктор вернулся с прогулки, на которую поспешил сразу же после обеда. Он прошел вдоль забора к калитке за лужайкой, где белят холсты. Белые полосы холстов уже не устилали ее, только более влажная и зеленая трава указывала, что днем

они лежали здесь… Некоторые грядки были прикрыты стеклами, так как ясное небо предвещало прохладную ночь… над домом подымалась струйка дыма: верно, мать уже готовила ужин. Виктор обратил взоры к вечернему небу, мягкий отсвет лег на его лицо, прохладный воздух овевал ему волосы, и небо отражалось в его опечаленных глазах.

Ганна стояла в огороде у забора и видела, как он прошел совсем рядом, но она не решилась его окликнуть. Она снимала с куста, который топорщился всеми своими обрезанными ветками, распоротое шелковое платье, перекрашенное и для просушки провисевшее весь день на кусту. Она брала материю кусок за куском и складывала в стопку. Оглянувшись через минуту, она увидела, что Виктор стоит у живой изгороди из шиповника.

Спустя немного она снова увидела его, теперь он стоял у кустов бузины, которая уже зацветала. Бузина была значительно ближе. Потом Виктор подошел еще ближе и в конце концов оказался совсем рядом.

— Я помогу тебе отнести все домой, — сказал он.

— Нет, нет, Виктор, спасибо, — возразила она, — тут всего несколько кусков легкой материи, я ее перекрасила и здесь высушила.

— А она не выгорела на солнце?

— Нет, этот синий цвет от солнца только красивее становится, особенно от весеннего.

— Ну и как же, цвет стал красивей?

— Вот, взгляни.

— Я в этом ничего не смыслю.

— Шелк не вышел таким красивым, как в прошлом году ленты, но все же и на этот раз получилось отлично.

— Какой хороший шелк.

— Да, очень хороший.

— А бывает шелк еще лучше?

— Да, бывает еще гораздо лучше.

— А тебе бы хотелось, чтобы у тебя было много-много красивых шелковых платьев?

— Нет, шелк — это для праздничных нарядов, а много праздничных нарядов мне ни к чему, вот мне и не хочется шелковых платьев. Простые тоже хороши, а шелк — это для парада.

— А тебе не жалко шелковичных червей?

— Почему, Виктор?

— Ведь червя убивают, чтобы получить кокон.

— Правда?

— Да, кокон прогревают паром или окуривают серой, чтобы уморить червяка, иначе он прогрызет кокон и вылетит из него бабочкой.

— Ах он, бедненький.

— Да, а в наши дни, знаешь, Ганна, его еще разлучают с родными местами, где он может ползать по пропитанным солнцем шелковицам, и кормят его в помещении листьями, что растут у нас и совсем не такие сочные, как у него на родине. А ласточки и аисты и другие перелетные птицы улетают от нас, может быть, далеко-далеко в чужие края, но весной они возвращаются. Земля-то, должно быть, такая огромная, такая ужасно огромная.

— Виктор,

бедный ты мой, к чему такие речи!

— Ганна, я хотел тебя о чем-то спросить.

— Ну так спроси, Виктор.

— Еще раз очень, очень благодарю тебя за то, что ты вышила мне такой чудный кошелек. Материя такая тонкая и мягкая, краски так красиво подобраны, я его спрятал и не буду класть в него деньги.

— Ах, Виктор, не стоит благодарить, я уже так давно подарила тебе кошелек. Клади в него деньги. Когда этот истреплется, я вышью другой и потом буду вышивать, чтобы всегда у тебя был новый. Я тебе еще что-то приготовила, куда красивее кошелька, но мать велела отдать только сегодня вечером или завтра утром.

— Я рад, Ганна, я очень рад.

— Где ты ходил весь день, Виктор?

— Мне было очень тоскливо, вот я и пошел вверх по ручью. Смотрел на воду, как она неустанно спешит в нашу деревню, то темнеет, то светлеет, как обегает камни и песок, чтобы быстрей добраться до деревни, хотя потом не задерживается там. Я смотрел на нависшие над водой камни, что все время глядятся в ручей. Потом я пошел наверх в буковый лес, где деревья будут так же прекрасны и через год, и через два, и через десять лет. Мать рассказала мне, что там есть место, где на роднике лежит плоский камень, а рядом стоит старый бук с низким длинным суком. Я не отыскал этого места.

— Это Буковый родник в Оленьей ложбине. Там растет вкусная ежевика, я отлично знаю это место, если хочешь, я тебя завтра туда сведу.

— Завтра, Ганна, меня уже здесь не будет.

— Ах да, завтра тебя уже здесь не будет. Мне все кажется, что ты всегда будешь здесь.

— Нет, милая Ганна… Дай мне часть материи, я помогу тебе нести.

— Какой ты, право, сегодня, Виктор. Ребенок и тот может поднять в десять раз больше. Это же совсем не тяжело.

— Да я не потому, что тяжело, просто мне хочется сделать это для тебя.

— Ну, тогда бери, я сейчас сложу как следует. Ты сразу хочешь домой, тогда давай быстро соберем то, что еще осталось, и пойдем.

— Нет, нет, я не хочу домой — еще не поздно, лучше побыть еще в саду… Я ведь хотел сказать тебе не только про кошелек.

— Ну так скажи, в чем дело?

— Те четыре голубя, что я кормил… не такие уж они красивые, это верно, но мне все-таки будет жалко, если никто не позаботится о них.

— Я присмотрю за голубями, Виктор. Утром открою, а вечером закрою голубятню. Насыплю песок, дам корм.

— Потом мне надо еще поблагодарить тебя за белье, что я беру с собой.

— Ради бога, Виктор, не я его тебе дала, а матушка, — у нас его в шкафах еще много, нам хватит.

— Серебряную шкатулочку с ключиком, которая досталась мне от покойной матери, знаешь, ту, филигранной работы, что похожа на ларчик и что так тебе нравилась, я не беру с собой, я оставляю ее тебе в подарок.

— Нет, я не возьму, слишком она богатая.

— Прошу тебя, Ганна, сделай мне такое одолжение, возьми.