Лесничиха (сборник)
Шрифт:
— Простите, я что-то не пойму…
— Да ваши, которые подчиненные. Столб, сказали, будет супротив моих ворот. Ни вперед, говорят, его двинуть нельзя, ни назад. Так, мол, по чертежу указано. А я в чертежу не понимаю. Поставила им маленькую, а они говорят — давай большую. Так и вбили кол под самые ворота!
— Разберемся, гражданка, разберемся, — тихо пообещал Витька, опуская мешок.
Вдоль тропы чернели земляные лунки с железными колышками в центре. Витька прицелился глазом, свизировал по лункам трассу, однако ничего
— На другом я порядке живу, на другом! — подсказала женщина.
Витька пересек улицу, глянул вперед — и до боли прикусил кулак. Трасса, сперва прямая, как стрела, становилась все кривей и неуверенней. И где-то вдали завихляла, как пьяная. «Вот это да-а…»
— Сиреневый тума-а-ан над нами проплыва-а-ает… — послышалось издалека. — Чок, чок!
Показался верблюд. Гордо, как и днем, тащил развалистые сани. В санях, разметавшись, лежал Подгороднев. Пел. Братья косолапо шли, держались за натянутые вожжи. Никто из них Витьку будто не заметил, хотя стоял он совсем близко — насупленный, прямой, со сжатыми от гнева кулаками…
Он втащил в избу заметно потяжелевший мешок и побито посмотрел на Пионерку. У старухи на лице было такое выражение, точно она хотела сказать: «Вот ты приволок баранью тушу, и в кармане у тебя бумажка на сто литров молока… Обжираться приехали или делать свет?» Наверно, она уже узнала, как монтеры «разбивали» трассу.
Бабка сидела и курила тонкую, как гвоздик, папироску. Молчала. Потом спросила, словно бы в насмешку:
— По килу вам варить или по два?
— Лучше по два, — ответил Якушев, не зная, куда прятать глаза. — Чтобы и на вашу долю…
Бабка вежливо кивнула.
— Благодарствую. Только мяса я не ем, все больше налегаю на чаек.
Витька снял пальто, шляпу и подсел к столу. Чтобы бабка не спрашивала про дела, сам стал задавать вопросы:
— А поросенка тогда зачем держите?
— Так ведь он хворый! — удивилась Пионерка. — Я его в яме подобрала. Выкинули его, как дохлого, а он еще глазенки не закрыл. Ма-ахонький… — Она склонилась над рахитиком, почесала ему розовый живот. Кудесник: откинул ножку и захрюкал.
— А вот он поправится, тогда как? — заинтересовался Витька.
— Не знаю. — Старуха задумалась. — Наверно, в свинарник отнесу. Пускай в другой раз глядят получше.
Она потянулась к ламповому стеклу и стала раскуривать погасшую папироску. Тонкий дрожащий язычок пламени вытягивался при каждом ее засосе. Она будто пила) из трубочки огонь, как пьют в городских кафе разные там тонкие напитки.
— А почему у председателя рука? — задал Якушев новый вопрос.
— Почему… А война-то! — И вопрос показался глупым-глупым.
Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…
Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи
— А бешбармак умеете? — минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.
— Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…
Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.
Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.
Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:
— В клуб не жалаете? На пару… — И засмеялась звонким колокольцем.
Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова — к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…
Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» — скривился он в горькой усмешке.
В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов — густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина — совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.
Витька слушал затаив дыхание. Песня приближалась, разделяла голоса, будто расплетала красивую косу. А когда удалилась, вновь заплелась в один ручьистый протяжный напев. Захотелось пойти за ней следом: она в клуб — и Витька бы тоже… Он уныло посмотрел на валенки: для клуба они явно не годились. Для клуба лучше остроносые ботинки, но он их оставил в Заволжске, в общежитии.
А песня уходила, уходила… Якушев не выдержал, загнул голенища — вроде показалось красивей.
Изба почему-то не запиралась. Не было даже петель для замка. Витька отыскал впотьмах дрючок, подпер им на всякий случай дверь и направился за песней… А она становилась все тише, пугливей. И вот она замолчала совсем, должно быть, вошла в клуб.
Витька сам оробел, когда приблизился к белеющему в темноте второму в колхозе кирпичному зданию. У входа было тихо и пустынно, а немного в стороне, вокруг непонятного предмета, толпились юркие горластые мальчишки.