Лесные суровежники

Завьялов Александр Николаевич

– Тебе интересно, а я чуть со страху не померла.

Агафья ещё попыталась разговор в другую сторону свильнуть, но куда ей против общества совладать?

Давно таких разговоров в Канилицах не велось, оно и интересно. Ранешно-то про Суленгинские болота много разной напраслины тучили-мели. Такая худая слава крепилась, что не всякий туда пойти насмеливался. Если селянки за клюквой наладятся, полдеревни артелка собиралась. Идут, песни поют, смеются да храбрятся. И на ягодах рядком держатся, друг дружку из вида не пускают. А в последние годы худые смутки притихнулись. И по клюковку стали парами ходить, а то и в одиночку вовсе.

– Дура

я, дура, – ругала себя Лена. – Кисленького мне захотелось. Варенья решила сварить. Теперя ни в жисть не пойду на эту чарусу. Ох, девки, и главное, как заманывал-то, как заманывал!

– Хто опеть? – скривилась баба Аля.

– Говорю же, болотняк заманывал…

Хотела баба Аля съязвить, но уж больно Ленка-плясунья жалистно гляделась… Прикусила язык и вместе со всеми слушать стала.

– Мы с Танькой в прошлый раз по окраишу ходили. Набрали – насилу унесли. А я с дуру-то в глубь полезла. Смотрю, согра обышная, вроде как и опаски никакой, а клюквы видимо-невидимо – все кочки в краснах. Собирай, где хошь, а всё равно гляжу: вон подальше будто ковёр в рубинышах переливается, ровнёхонько стелется. Думаю, сейчас за раз соберу. Вроде и под ногами крепко, и вода среди кочек чуть проглядывает. Подхожу, а там дальше – ишо больше ягоды. У меня как, девки, всякое разумение отшибло – пру, дороги не разбирая. И главное, ни ягодки не сорвала – как наваждение какое. Опомнилась, а вокруг топи, трясина так и колышется! Пузыри со дна подымаются и бухают, бухают – ох и страсти-то! В самую чарусу угодила. Всю меня так и охолонуло! Назад оборачиваюсь, а меня и совсем закрючило. Стоит болотняк и на меня своими глазищами зелёными полыхает. Я так и обдичала от ужасти! И двинуться не могу.

Ой, девоньки, и вспомнить страшно! Волосы у него дыбом стоять, точно огонь на голове. (Мираш тронул рукой свои ершистые волосы, пощупал так-то, пригладил чуть). Нос огромнай! И слова-то не сказал, а сразу на меня кинулся!

– Вот ужас! Вот ужас! – заголосили бабы.

– Сунулся ко мне, – продолжала Лена, – а ноги и не подались. Тут же и упал, как подкошанной. Врать не буду, девки, так всё и было. Ноги недвижные, и не дрыгнулись, точно паралитийный он. Али андел сзади держал?.. – Лена замерла, ошарашенная внезапной догадкой. – А ведь точно андел!.. – и рыбьими глазами в белу стену уставилась.

– Чего это она? – зашушукались бабы, оглянулись друг на дружку.

– Что тут думать, дело ясное, – Варвара озабоченно тронула себя у виска.

– Как жа, ей энто не грозит! – подала голос баба Аля. – Она уже давно разуменье сронила, её ничем не прошибёшь. Кривулина у ей с языка соскочила – вона и ловит, назад вертает.

– Ты, дочка, коли в следующий раз такая напасть привидится, – взялась учить Агафья, – сразу кричи: овечья морда, овечья шерсть! Тогда нечистый сразу исчезнет. Али молитву.

– Ой, девоньки, – очнулась Лена, – а ведь точно андел был. Лик его в воздухе позади болотняка колыхался…

– Вон чего, – скривилась баба Аля, – к таким, как ты, анделы и являются… По рогам, небось, узнала?..

Лена и не глянула, вся подобралась и торжественно продолжила:

– Я и подумать ничего не успела. Стою, к смерти готовая. А болотняк как бухнулся, так и завертелся, точно змея, за хвост придавленная, закачался коброй, а сам меня своими страшенными зеленющими глазами так и буравит, так и буравит!

Мираш тяжко вздохнул и в пол потупился.

– Ох,

девки, и страшные эти глаза, точно душеньку из тебя вытягувают. Ужасть каки глаза! Не приведи вам страх такой увидеть! Сама не знаю, как и жива осталась.

Бабоньки-селянки на Лену вовсю смотрят и вздохнуть боятся. А Агафья затаилась, словно и не по интересу ей, травы сушённые перебирает – в деле вся, а сама уши напрындила, слова упустить страшится.

– Ох и злющи глаза эти! – дрожащим голосом говорила Лена. – Такого зелёного ядовитого цвета. Точно зелёный огонь полыхает. И слепют, и адовым огнём душеньку буравют.

Андел его держит, не пущает ко мне, не даёт нечистому ходу-то. А болотняк тожеть не отступается – когти ко мне тянет, тужится со всей моченьки. Ох, девки, и не обсказать мне вам, что за ручины эти!

– Копыта, что ль, были? – опять кусанула баба Аля.

Уставился Мираш на свои руки и ничего в них такого необычного не увидел. Так повертел – этак, и ничегошеньки не разглядел. Вздохнул только и отчего-то руки в карманы упрятал.

– Ручины тонюсенькие, как верёвочные всё равно, а в кистях широченные, и когти длиннющи, и скрючены, как багры, кибасьями гремят. (Мираш и вовсе смутился, ещё глубже утянул руки в карманы). Тянутся ко мне, и уже, гляжу, шею мою закрючат. Тут и опомнилась я. Видно, андел помог – снял наваждение. Как закричу, девоньки! Такой ужасти в голосе за собой и не упомню. И – вбежки. Сколько-то отбежала, обернулась, а когти – вот они, точно ещё ближе стали. От ужасти я ещё пуще припустилась. Не помню, как и до дороги добралась. Борька-от, спасибо, на машине ехал, – можа, и спугнул болотняка…

Не стал Мираш дожидаться, что там ещё Лека наплетёт, сунулся в окно – и был таков. Во весь дух домой на болото припустился.

* * *

Странно Мирашу показалось, что Лека Шилка на человеческую жизнь прельстилась. Загадка тут, верно, какая есть, – решил он ну и задумался крепко. Да и то сказать, и вершам, и лесовинам строго настрого наказывают, чтобы в человеческие тела на крайний случай оборачивались. А чтобы человечью жизнь проживать, об этом и речи нет. Ну а если кто узнает друг о дружке такой проступок, надобно тотчас же в верховья докладывать. Известно, закон такой.

Думал, думал Мираш, а что делать, так и не решил. Вот ведь закавыка. Покроешь, и сам под расплатицу попадёшь. Да ещё в своих владениях не доглядел.

Однако Лека на утро сама заявилась. Будто бы по делу, а сама вся такая потерянная: лицо мучное – бледное-бледное, вся скукожинная, и с опаской в глаза заглядывает, словно вызнать чего пытается.

Сдаля начала выведывать: чем, дескать, занимается, захаживал ли в деревню…

А Мираш скрытничать не стал, всё как есть рассказал.

Понурилась Лека ещё лише и тут же разрыдалась. Потянула к верше руки и молить стала.

– Не губи, – всхлипывая, запричитала она, – сам знаешь, какая наша жизнь невесёлая. Одно и то же… Я же не виновата, что во мне любви столько!.. Сама-то я в этот лес не просилась, силком заставили. Что ж мне теперь, всюю жисть маяться?!

Мираш запохаживал взад-вперёд, на Леку и не глядит, будто о своём задумался.

– Думаешь, я одна такая? Сам-то, небось, про службу и не вспомнил, сразу к людям пошёл… А хочешь, я тебе тайну открою?

Ну и открылась Мирашу, без утайки про свою прошлую жизнь поведала. Тайна у Леки и впрямь мудреная… однако о ней после расскажу, в своё время.