Лети на свет
Шрифт:
— Сам малюй. И не звони мне!
Я в ярости нажала отбой и прислонилась лбом к холодной сушке для рук. Телефон снова зазвонил: Вадька.
Едва попадая пальцами по значкам, я сбросила вызов и поставила телефон до завтрашнего утра на беззвучный режим. Не буду ему ничего обещать. Пусть сам хоть разок ответит за собственную дурь. Привык, детинушко стоеросовое, что ему все в попу дуют и сопельки утирают. Как же, любимый сыночка, детонька-кровинушка. Тьфу.
Дрожащими руками запихав телефон в сумочку, я плеснула в лицо холодной водой. И еще разок. А потом как следует умылась, размазывая
Умывшись, я глянула хадкору в глаза. Чуть опухшие, немножко в черных разводах и самую малость бесстыжие.
— Ты получишь с Кисы двадцать штук, но не отдашь их ради спокойствия бабушки с дедушкой? И кто ты будешь после этого, Лизавета?
Отражение смущенно промолчало.
Еще бы не промолчало. Оно-то знает, что все я отдам. Не ради Вадьки, балованного сучонка, а чтобы дедулино сердце не сдало окончательно. Ему семьдесят два, он еще мужчина ого-го, но вот сердце… Один инфаркт он уже пережил, второй — вряд ли.
И уж точно не по моей вине.
Так что, Киса, ты теперь точно не отвертишься от уплаты гонорара. А я… я — взрослая, умная женщина, я найду себе и работу, и жилье. Все у меня будет. И в семейно-люберецкую коммуналку к бабуле, дедуле, теть Лене и Вадьке я не вернусь. Не доставлю теть Лене удовольствия и не буду слушать ее «а я говорила!».
Короче, Склифософский. Задницу в руки — и вперед. Вытрясать из Кисы бабло. Честно заработанное.
Легко сказать, вытрясай. К моему возвращению Ипполит Геннадьевич очень много успели. Во-первых, от радости несказанной нажраться. Он и в ресторане принял, а тут понизил градус шампанским. Во-вторых, пьяное Кисо уже успело позвонить маме, похвастаться и пообещать ей тур на Багамы вот прям щас. В третьих, оно полезло ко мне обниматься с воркованием:
— Dansons, madame?
О боже. Только не это!
Танцует Ипполит Геннадьевич примерно так же хорошо, как говорит по-английски. То есть еще хуже он только говорит по-французски. Но очень, очень любит это дело, особенно когда выпьет. Когда-то мне казалось это очень романтичным — среди ночи сорваться в ресторан или клуб, чтобы танцевать и слушать признания в любви на ужасающем французском. Мой собственный достаточно плох, чтобы произношение Кисы не резало ухо. Но это же всегда заканчивается романтичной постелью. С пьяным Кисой, который ни черта не может и очень на меня за это обижается.
В общем, я сказала нет. Пусть обижается сразу, без дурацких телодвижений.
— Ты меня не любишь! — тут же обиделся Ипполит Геннадьевич. — Ты меня не ценишь! Я тебя из грязи вытащил!..
— Гав, Матроскин, — оборвала я лекцию о бессмысленности моего бытия и с удовольствием полюбовалась на округлившиеся глаза Кисы.
Еще бы не округлившиеся. Я ни разу не позволяла себе так с ним разговаривать. Сначала — любила и уважала до дрожи в коленках. Потом еще и побаивалась. А сейчас до меня наконец-то дошло, что быть с ним хорошей — это значит быть униженной, избитой, нищей и никому не нужной. Потому что меня он, к сожалению, не любит и не ценит. И, увы, не уважает от слова совсем.
С
— Да как ты смеешь! Шалава! — предсказуемо завелся Киса. — Неблагодарная тварь! Я к тебе со всей душой, а ты! А ты!..
— Хочешь, чтобы я тебя ценила, выполняй обещания, Ипполит. Я свое выполнила.
— Ты… меркантильная дрянь! Я всегда знал, что ты меня не любишь, что тебе нужны от меня только деньги!
Мне очень захотелось зажать уши руками и спрятаться под стол. Потому что прямо сейчас он был прав — я его не люблю, и мне нужны от него только деньги. Это отвратительно. Я сама себе отвратительна. Но если я не получу денег, бабуля с дедулей завтра встретятся с отморозками, которым должен Вадька.
— Да, нужны. Прямо сейчас. Переводом, — сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, потребовала я.
— Обойдешься, шлюха! Ты не получишь от меня ни гроша!
— Ты обещал, — едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, напомнила я.
— Хер тебе, — торжествующе заявил Киса и показал неприличный жест.
Почему-то всегда, сталкиваясь с наглой ложью в глаза, я теряюсь. Мой мир каждый раз рушится. Особенно когда что-то подобное делают близкие люди. А Ипполит, как ни крути, самый близкий мне человек. Был.
— Это тебе хер, Киса. — Я вскочила со стула, прижав к себе сумочку. — Не будет денег сейчас же, я… я…
Слезы не удержались и хлынули потоком. Я дрожала, рыдала и ничего не могла с этим поделать. Знала, что надо. Что сейчас я бездарно упускаю свой единственный шанс на хоть какую-то материальную безопасность, но вот так в лоб угрожать мужчине, которого я когда-то любила, с которым прожила почти четыре года, я не могла.
Это было хуже, чем изнасилование, потому то я должна была сделать это сама.
Нет. К черту деньги, к черту Кису.
Вырвавшись из его рук, — он пытался усадить меня обратно, больно схватив за плечо, — я отпихнула его, нырнула за приблизившегося официанта и побежала прочь.
Я плохо видела, куда иду, линзы смыло потоком слез, да и мне было совершенно все равно. Я не хотела ничего видеть и слышать. Я не хотела быть — здесь или где-либо еще. Как я добралась до номера — я не знаю, даже не помню, как вытащила из-под кровати чемодан и начала бросать в него свои вещи. Просто вытаскивала из шкафа и швыряла, наперекор чертовому Кисе, требовавшему от меня аккуратности и бережливости.
Я как-то совершено забыла, что и сам Киса где-то поблизости. Так что когда кто-то дернул за дверную ручку, я уронила все, что сгребла со столика — косметичку, упаковку линз, какие-то тюбики и заколки — и замерла. Мне было страшно до полной потери рассудка. Казалось, сейчас он войдет — и убьет меня. Я пыталась вдохнуть, пыталась напомнить себе, что Киса — не муж теть Лены, он не станет бить меня ремнем. Не посмеет. Я же взрослая, я же могу за себя постоять!