Лето Мари-Лу
Шрифт:
— Однажды из этого вырастаешь. Из такой музыки, книг и таких картин. Они лишь заполняют пустоту вокруг нас. Это помогает нам познать самих себя. Это нужно знать. Иначе жизнь превратится в пустой пакет из-под конфет, который однажды лопается прямо перед носом, заставляя обратиться к психиатру или съесть банку маленьких белых таблеток, — говорю я, а потом добавляю: — Я бы действительно хотел стать художником.
Я сам удивляюсь, когда слышу свои слова: наконец-то я знаю, чего я хочу! Я хочу создавать картины. Мои собственные картины. И показывать их людям. Подумать
Некоторое время я сижу молча, работаю над лицом, пока мозг обдумывает то, о чем мы говорили. Если смогу, обязательно стану художником-графиком. Теперь я осторожно накладываю тени. Думаю, глаза и нос получились неплохо. У рта странные складки, но я оставляю его на потом. Беру карандаш помягче и быстро рисую задний план. Я стараюсь вспомнить, как я делал набросок лодки, отдыхающей в бухте. Стараюсь передать то же настроение, которое я уже однажды передавал. Я хочу, чтобы задний план на портрете Мари-Лу был именно таким.
Мы рано засыпаем, но несколько раз за ночь я просыпаюсь от жары и духоты в палатке. Наконец я выползаю наружу и вытаскиваю свой спальный мешок, он волочится за мной, словно длинный хвост. Я ложусь рядом с палаткой и сразу же погружаюсь в сон.
Когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко. Неподалеку сидит Мари-Лу и курит. Она в своем черном бикини, с волос капает вода.
— Доброе утро, соня, — говорит она.
— Ты давно проснулась?
— Я уже успела окунуться и немного потренироваться.
— Сейчас приготовлю завтрак, — говорю я и, спотыкаясь, бреду за кастрюлей, лежащей под деревом.
Я зажигаю примус, нагреваю воду, намазываю для Мари-Лу бутерброд с плавленым сыром со вкусом креветок.
— Масла нет, оно выглядит ужасно.
— Сойдет и без масла.
— Пойду окунусь.
Я бегу к воде, возвращаюсь через несколько минут, когда вода уже вскипела, а Мари-Лу заварила мне чай, а себе кофе.
— Кофе и правда вкусный. Представь себе: сидишь на необитаемом острове и попиваешь кофе с молоком…
— И куришь «Мальборо»…
— Я знаю, что это очень глупо. Но это не всерьез. Я обязательно брошу. К тому же осталось всего три сигареты.
Мы долго сидим и молчим, как супруги, прожившие вместе уже много лет и знающие наизусть все реплики друг друга.
Затем она внезапно говорит:
— Помнишь, как мы встретились весной, у «Макдоналдса»?
Я киваю.
— Наверное, это звучит глупо, только не обижайся, Адам, но я тогда так толком и не вспомнила, кто ты такой. Хотя ты назвал свое имя и все такое.
— Возможно, в этом нет ничего странного, учитывая, что тебе пришлось пережить.
— Дело даже не в этом. Я просто тебя не помнила. Я помню многих друзей. Я же со многими дружила, а ты бывал у нас не так часто.
— Каждое лето.
— Да, но всего лишь неделю. Когда твой папа был свободен, так ведь?
— Но ведь каждое лето.
— Ты думаешь, это было глупо с моей стороны сказать тебе такое?
— Нет, не глупо, но как-то странно. Для меня ты была всем. Я почти постоянно
— Мне пришлось крепко задуматься, кто же этот стокгольмский парень, страдающий головокружением. И тут я вспомнила — головокружение, потом — тебя, дом, в котором ты жил, и только лишь потом — как ты выглядел.
— Я бы смог нарисовать тебя с закрытыми глазами.
— Конечно же, странно, что можно так по-разному переживать события, — говорит Мари-Лу.
— Да, — соглашаюсь я.
Время течет медленно. Мы живем как отшельники тихой и спокойной жизнью на Фьюке. Жара совсем нас одолела. Мы мало двигаемся, в основном сидим на берегу. Я насвистываю «Imagine» Джона Леннона. Эта мелодия, как крючок, впилась в мой мозг, особенно отрывок: «You may say I am a dreamer, but I am not the only one…» [14] .
14
«Ты можешь сказать, что я мечтатель, но я такой не один…» (англ.)
Портрет Мари-Лу медленно становится все более четким, но странные складки у рта остаются. Сливочное масло давно растаяло и растеклось, и в кладовке, которую я соорудил из камней под деревом, поселились мелкие красные муравьи.
Я подцепил клеща, Мари-Лу хотела убрать его, но я решил оставить его в покое. Ночью в палатке я почувствовал, что клещ отвалился. Я вынес его и выкинул в заросли малины. Клещ стал большим, как шмель.
На острове не так много животных. Утром Мари-Лу сказала, что слышала, как в траве шуршала полевая мышь. Но мы так и не увидели ее. Скорее всего, слишком жарко. Ветер слабее птичьего вздоха.
Полный штиль. Я спрашиваю, куда делись все ветра? Вдруг они все утекают в какую-нибудь озоновую дыру?
Мари-Лу смеется надо мной. «Ветра образуются постоянно, — говорит она. — Это связано с повышением и понижением атмосферного давления. Из-за этой разницы потоки воздуха перемещаются и создают ветер».
Вероятно, где-то в другом месте бушует ураган, потому что здесь ветра нет вообще. Листва на деревьях обвисла. Я начинаю скучать по звукам. По шороху, всегда окружавшему нас, к которому мы так привыкли, когда ветер дотрагивается до крон деревьев. По тихому колыханию штор в открытом окне. По шелесту волн. Все эти повседневные звуки сейчас отсутствуют, все эти звуки порождает ветер.
— Я читал один стих о том, почему мы слышим дуновение ветра, — говорю я. — Потому что умершие люди превращаются в траву и деревья. Их-то мы и слышим, когда дует ветер.
— Ты любишь стихи?
— Этот стих я прочитал в некрологе.
— Ты читаешь некрологи?
— Это был некролог о моей бабушке. Она умерла в прошлом году.
Мари-Лу выдерживает минутную паузу в память о моей бабушке и затем говорит:
— Как ты считаешь, это правда?