Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Майринк Густав

Она заметила, что все они были ему незнакомы: он даже не знал их имен.

В стороне, на каменном блоке, съежившись как во сне и опустив голову на грудь, восседал актер Зрцадло.

Русский, очевидно, только что закончил речь, так как на него обрушился град самых разных вопросов.

Тетрадь с конспектом, по которой он, видимо, зачитывал отдельные места, ходила по рукам.

— Петр Алексеевич Кропоткин, — медленно, по слогам прочел с титульного листа приткнувшийся у его ног чешский лакей. — Это русский генерал? Да, придет время, и мы объединимся с русскими полками против жидов, пан Сергей...

Кучер подскочил:

— Объединиться с армией? Нам? Нет уж, благодарю покорно... Командиров нам не надо!

Сами с усами!.. К черту полки! Разве не солдаты стреляли в нас! Мы сражаемся за свободу и справедливость, против всякой тирании — мы разрушим государство, Церковь, дворянство, бюргерство; хватит им дурачить нас. Сколько мне еще повторять тебе это, Вацлав! Пусть прольется

дворянская кровь, каждый день и каждый час превращающая нас в рабов; никто из них не должен выжить — ни мужчина, ни старик, ни женщина, ни дитя...

Он поднял свои страшные руки как молот — кипя от ярости, не мог больше продолжать.

— Именно, именно, пусть прольется кровь! — восторженно взвизгнул чешский лакей. — Вот это по-нашему.

Послышался одобрительный шепот.

— Стойте, я не согласен, — вскочил Отакар. — Наброситься на безоружных? Я что — бешеная собака? Я протестую. Я...

— Замолчи! Ты обещал, Вондрейк, ты клялся! — закричал русский и попытался схватить его за руку.

— Ничего я не обещал, пан Сергей. — Отакар нервно отбросил его руку. — Я поклялся не выдавать ничего из услышанного здесь, даже если мне будут вырывать язык. И эту клятву я сдержу. Я открыл Далиборку, чтобы вы могли здесь собираться; ты мне лгал, Сергей; ты говорил, мы...

Русский кучер, наконец поймав его за локоть, рванул вниз. Возникла короткая схватка, которая была тут же пресечена.

Огромный рабочий с широким лицом тигра угрожающе поднялся и сверкнул глазами в сторону русского:

— Оставьте, пан Сергей! Здесь каждый волен говорить что думает. Вы понимаете меня? Я — серб, Станислав Гавлик. Ну ладно, кровь прольется — и она должна пролиться. По-другому быть уже не может. Но есть ведь и такие, которые не могут переступить через кровь. Что же вы хотите от этого музыкантишки?..

Побелев от ярости, кучер грыз ногти, исподлобья стараясь прочесть по лицам собравшихся их отношение к такому внезапному обороту дела.

Менее всего нуждался он в расколе. Надо было во что бы то ни стало сохранить поводья в своих руках. Единственно важное сейчас — удержаться во главе какого-нибудь движения, безразлично под каким флагом.

Он никогда в жизни не верил в возможность осуществления анархических теорий — на это хватало даже его извозчичьего ума. Подобную мозговую жвачку он оставлял бездельникам и идиотам.

Но подстегивать глупую толпу нигилистическими лозунгами, чтобы тем вернее выудить для себя в создавшейся сумятице деньги и власть — пересесть наконец с козел в карету, — это, как он сразу учуял своим верным кучерским нюхом, было движущей пружиной всего анархического учения. Тайный девиз

нигилистов: «Оставь, что тебе до нас!» — давно уже стал его собственным. Натянуто улыбнувшись, он вернулся к прежнему разговору: — Вы правы, пан Гавлик, обойдемся без таперов... Хотя все мы хотим одного и того же! — И он снова извлек свою тетрадь: — «Грядущая революция примет всеобщий характер — обстоятельство, выделяющее ее из всех предшествующих переворотов. Буря коснется не какой-нибудь одной страны, ею будут охвачены все европейские государства. Сейчас, как в тысяча восемьсот сорок восьмом году, искра, вспыхнувшая в одной стране, неизбежно перекинется на все остальные государства и зажжет революционный пожар по всей Европе». Далее... — он перелистнул, — «...господствующие классы провозгласили право на труд, а обратили нас в фабричных рабов ("Но ведь вы никогда не работали на фабрике, пан Сергей", — послышался чей-то насмешливый голос), — они обратили нас в господских

слуг. Они было взялись организовать индустрию, дабы обеспечить нам человеческое существование, но результатом были бесконечные кризисы и глубокая нужда; они обещали нам мир и привели к непрекращающейся войне. Они нарушили все свои обещания». («Во дает, слова как гвозди вколачивает! Ну что, что скажете?» — тщеславно встрял чешский лакей и обвел всех своими мертвыми стеклянными глазами, ожидая возгласов одобрения, которых, к его удивлению, не последовало.) Теперь послушайте, что пишет дальше его светлость князь Петр Кропоткин (в свое время мой отец имел честь состоять при его светлости личным кучером): «...государство — это оплот эксплуатации и спекуляции, оно — оплот собственности, возникшей посредством грабежа и обмана. Пролетарию, чье единственное богатство — сила и ловкость рук (в доказательство русский поднял свои грязные, неуклюжие лапы), нечего ждать милости от государства; для него оно не что иное, как инструмент подавления рабочего класса». И далее: «...может быть, господствующий класс добился какого-нибудь прогресса в практической жизни? Ничего подобного; в безумном ослеплении буржуа размахивают обрывками своих знамен, защищают эгоистический индивидуализм, соперничество людей и наций ("Бей жидов Г — науськивали голоса из темноты), — всемогущество централизованного государства. От протекционизма они переходят к открытому рынку, от открытого рынка — к протекционизму, от реакции их бросает к либерализму, от либерализма — к реакции, от ханжества — к атеизму, от атеизма — к ханжеству. В постоянной робкой оглядке на прошлое все отчетливей проступает

их полнейшая неспособность к сколь-нибудь значительному делу». И слушайте дальше: «...тот, кто поддерживает государство, оправдывает войну. Государство по сути своей направлено на постоянное расширение своего влияния: если государство не желает быть игрушкой в руках соседа, оно должно превосходить его в силе. Поэтому для европейских государств война неизбежна. Но еще одна война — и готовая рухнуть государственная машина получит свой последний, столь необходимый толчок».

— Все это очень хорошо, — нетерпеливо прервал его пожилой ремесленник, — но что нам делать сейчас?

— Разве ты не слышал: пускать кровь жидам и дворянам! И вообще всем, кто слишком задирает нос, — принялся поучать чешский лакей. — Мы им покажем, кто настоящие господа в этой стране.

Русский ожесточенно мотнул головой и повернулся, словно ища поддержки, к актеру Зрцадло, но тот, по-прежнему не принимая никакого участия в споре, грезил на камне.

Кучеру пришлось отвечать самому:

— Что делать, спрашиваете вы меня. А я спрошу так: что сейчас необходимо делать? Войска сражаются на войне. Дома только женщины, дети и — мы! Чего же мы дожидаемся?

— Но еще существуют телеграфы и железные дороги, — спокойно возразил дубильщик Гавлик. — Если мы ударим завтра, послезавтра пулеметы будут в Праге. И тогда...

— Ну, тогда мы сумеем умереть! — вскричал русский. — Хотя не думаю, что дойдет до этого. — И он шлепнул ладонью по своей тетради. — Какие могут быть сомнения, когда речь идет о благе всего человечества? Свободы сами по себе не даются, их надо завоевывать!

— Panove — господа! Спокойствие и хладнокровие, — простирая в патетическом жесте руку, взял слово чешский лакей. — Старая добрая дипломатицкая заповедь гласит: денежкой торг стоит! А теперь позвольте вопросик: имеются таковые у пана Кропоткина? — Он потер большим и указательным пальцами. — Есть у Кропоткина penize?^[17] Монета у него есть?

— Он умер, — буркнул кучер.

— Умер? Но... но тогда... — Лакейская физиономия вытянулась. — Тогда к чему вся эта болтовня?