Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
И выстроятся народы согласно виду и сущности каждого, а не по месту обитания, происхождению и языку.
Так будет с самого начала, если с самого начала вы будете считать себя Богом; иначе вам придется ждать, пока судьба не возьмет в руки молот и зубило — войну и несчастье, — дабы обтесать непокорный камень.
Вы надеетесь, что через того, кого вы называете Зрцадло, к вам обратится Бог? Поверь вы в то, что он Бог, а не только Его зеркало, и Бог изрек бы вам полную правду о грядущем.
А так с вами говорит лишь зеркало и открывает вам
Вы будете слышать, но знать того, что вам необходимо делать, все равно не будете. Неужели вы и теперь не понимаете, что вам сейчас, в нескольких словах, открылась та сокровенная степень тайны, которую еще может вынести смертный?!
Вы получите чечевичную похлебку, ибо не жаждете большего...
— А чем кончится война? И кто победит? — внезапно встрял чешский лакей. — Немцы, пан Зрцадло? Каков конец?
— К-конец? — не понимая, актер медленно повернулся к нему; лицо стало дряблым, жизнь снова потухла в его глазах. — Конец? Лондонский пожар и восстание в Индии — это... это начало... конца...
Все обступили одержимого, вопросы сыпались градом; но он молчал, подобный безжизненному автомату.
Только русский кучер не двинулся с места, уставившись в одну точку остекленевшими глазами, — узда, которой он намеревался править, ускользнула из его рук.
Игра была проиграна. Там, где вспыхивает безумие сектантства, для жаждущего власти не существует ведущей роли. Неуловимый призрак сбросил русского кучера с козел и сам правил теперь каретой.
Рядом с Зрцадло пылал ацетиленовый факел. Резкий режущий свет почти совсем ослепил Поликсену, напряженно следившую за актером в течение всей его речи. Теперь, давая отдых глазам, она перевела взгляд на темный зев отверстия, вокруг которого разместились заговорщики. Из черной глубины нескончаемой чередой восходили ядовитые испарения, обжигавшие сетчатку ее глаз.
В этих испарениях стали возникать чьи-то образы — из бездны проникали наверх какие-то призрачные лики; переутомление зрительных нервов сделало невидимое доступным внешнему восприятию. Порождения Вальпургиевой ночи души надвигались все ближе и ближе...
Поликсена чувствовала каждую клеточку своего тела вибрирующей в новом, неведомом ранее возбуждении.
Слова актера отдавались в ней эхом — будили что-то инородное, незнакомое, жуткое...
Но и мужчины были как пьяные, дурман фанатизма сошел на них; лица исказились, они дико, беспорядочно жестикулировали, раздавались выкрики: «С нами говорил Бог...», «Я — Бог, сказал он...»
Совершенно бледный, Отакар молчал, прислонившись к стене, не сводя мерцающих глаз с актера, словно изваянного из камня.
Поликсена снова вгляделась в темный зев и вздрогнула: оттуда поднимались уже не смутные образы, закутанные в одежды из тумана, не бледная призрачная нежить, — нет, это были уже не испарения: Отакар! второй Отакар — его подобие, словно тень прошлого, со скипетром в руке!
Потом какой-то мужчина в ржавом шлеме с черной
поперек лица, как у одноглазого гусита Яна Жижки, а вот — в сером тюремном платье — ее прапрабабка, графиня Поликсена Ламбуа, сошедшая с ума в этой башне; графиня мрачно усмехнулась своей праправнучке, и все двойники смешались с заговорщиками, которые по-прежнему их не замечали.
Подобие Отакара слилось с живым Отакаром, человек в шлеме отступил за спину актера и исчез; его черная повязка резкой тенью внезапно пересекла лицо Зрцадло, а ржавый шлем превратился в спутанные волосы.
Призрак мертвой графини скользнул поближе к русскому и стал его душить, сжимая горло.
Тот, казалось, почувствовал это — начал судорожно хватать ртом воздух. В резком сиянии ацетиленовых факелов образ графини постепенно расплылся, и только ее пальцы зловеще белели на горле русского
Поликсена поняла немой язык этих двойников. Всю свою волю она направила на Зрцадло; зажмурив на миг глаза, вспомнила рассказ татарина об авейша.
А когда она их открыла вновь, в актера уже входила жизнь; послышалось шипение — Зрцадло с силой втягивал в себя воздух...
Мужчины отпрянули назад: только теперь они заметили происшедшую с ним метаморфозу.
Дубильщик Гавлик, указывая на теневую повязку, крикнул:
— Ян Жижка! Ян Жижка из Троцнова!
— Ян Жижка из Троцнова! — пробежал робкий шепот среди собравшихся.
— Ян Жижка из Троцнова! — взвизгнул чешский лакей, закрывая лицо руками. — Говорила же Богемская Лиза, что он придет!
— Это пророчество Богемской Лизы! — эхом отдавалось из глубин помещения.
Зрцадло вытянул левую руку, словно на ощупь искал голову какого-то невидимого человека, стоящего перед ним на коленях.
В глазах актера застыла вечная ночь слепоты.
— Kde mas svou pies? — прохрипел он. — Монах, где твоя тонзура?
Потом медленно, дюйм за дюймом, поднял кулак и обрушил его, как на наковальню.
Все вздрогнули от ужаса, словно актер действительно размозжил череп священнику, как Жижка во времена таборитов.
Поликсене даже почудился призрак рухнувшего человека в серой рясе. Перед ее взором вставали истории гуситских войн, тайком читанные в детстве, — вот закованный в черные латы Жижка на белой лошади во главе своего войска: сверкающие полумесяцы кос и колючие созвездия кистеней; растоптанные поля, пылающие деревни, разграбленные монастыри... Она видела кровавое сражение с адамитами: нагие мужчины и женщины, вооруженные лишь ножами и камнями, под предводительством одержимого Борека Клатовского кидались на гуситов, вонзая зубы им в шею, пока не были уничтожены как бешеные собаки; последних человек сорок окружили и живьем сожгли на костре... Она слышала грохот войны на пражских улицах, запертых цепями, чтобы хоть немного сдержать натиск безумных таборитов, слышала крики ужаса бегущего градчанского гарнизона, тяжелые удары каменных ядер, лязг боевых булав, звон топоров и свист пращей...