Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
Она видела, как исполнилось проклятье умирающих адамитов: «Да ослепнешь ты вовсе, одноглазый Жижка», видела гудящую стрелу, которая вонзилась в его единственный глаз... Два капитана поддерживают его под руки, он стоит на каком-то холме, вперив взор в непроницаемую бездну своей слепоты, а у его ног в пронзительном солнечном блеске неистовствует сражение... Слышала его приказы, подобно серпам косившие вражеские полки; видела смерть, черной молнией исходящую из его простертой руки... И потом, потом настоящий кошмар: Жижка, умерший от чумы, — и все равно,
Кожа Яна Жижки, натянутая на барабан!
И трескучий, ужасный лай этого барабана! Он обращал в бегство всех, кто его слышал.
Ян Жижка из Троцнова, слепой и бескожий, призрак на истлевшей лошади, скачет невидимый во главе своих орд, ведет их от победы к победе!
Волосы Поликсены шевельнулись при мысли, что дух Жижки восстал и вошел в тело актера...
Подобно сметающей все на своем пути буре, страшно и неистово рвались слова с губ Зрцадло — жесткие, хлесткие, короткими, обрывистыми, обгонявшими друг друга фразами; их смерч с корнями вырывал последние остатки сознания из мозга присутствующих.
Уже одно звучание отдельных слогов оглушало, как удары дубиной. Что они означали? Этого Поликсена не знала — слишком громко шумела в ушах кровь; но она угадывала сказанное по дикому огню, вспыхивавшему в глазах мужчин, по сжатым
кулакам, по склонявшимся головам, когда речь после коротких, случайных пауз снова взрывалась как ураган и уносила с собой сердца...
Пальцы графини все еще белели на шее русского кучера.
«Образы моей души стали призраками и теперь делают там, внизу, свое дело», — догадалась Поликсена, и новая мысль мгновенно пронзила ее: сейчас она наконец свободна от них и на некоторое время может быть сама собой...
Тогда, словно внезапно ощутив ее близость, Отакар поднял голову, его глаза безразлично взглянули на нее.
В них было так хорошо знакомое ей выражение сна и отрешенности.
«Он видит, но ничего не слышит, — поняла Поликсена, — слова одержимого предназначены не ему; исполнилась молитва того голоса в липовом дворе: "Благословенная Матерь Божья, внемли страсти, пожирающей его, но да не запятнает его рук кровь человеческая"».
И чувство любви к Отакару, любви такой безмерной — и такой невозможной для человеческого сердца, разом заполнило ее, как хлынувшая органная месса.
И тогда темная завеса будущего пала, и она увидела Отакара со скипетром в руке — призрак, слившийся с ним несколько минут назад, обрел в ее глазах плоть и кровь, — призрак, увенчанный королевской короной!
Только теперь она поняла, какая страсть владела Отакаром — ради нее!
«Моя любовь всего лишь слабое отражение его страсти». Она почувствовала себя совершенно разбитой и опустошенной.
Речь Зрцадло казалась ей теперь далеким шепотом: он говорил о закатившейся славе Богемии и о блеске ее грядущего величия.
Но вот оно — «Король»! Она не ослышалась, он действительно сказал: «Король»?
Поликсена заметила, как вздрогнул Отакар, неподвижно глядевший на нее, — словно
Тогда торжествующий рев взорвал воздух, заглушая последние слова актера:
— Ян Жижка! Наш вождь — Ян Жижка из Троцнова!
Зрцадло указал на Отакара и проревел в обезумевшую толпу какое-то слово.
Поликсена его не расслышала — видела только рухнувшего
без сознания возлюбленного, слышала талька свой собственный срывающийся крик:
— Отакар! Отакар!
Все взоры метнулись в ее сторону.
Она отпрянула назад...
Вскочила... Столкнулась с кем-то в темноте...
«Это тот самый горбун с замковой лестницы», — мелькнуло в голове; рванув дверь башни, она мгновенно пересекла липовый двор и исчезла, погрузившись в мутное море ночного тумана.
Глава 7
Прощание
Заветный день приближался гигантскими шагами, из года в год знаменуя собой событие первостепенной важности в жизни господина императорского лейб-медика: 1 июня! Поездка в Карлсбад!!!
И вот поутру, на восходе солнца, красножилетный кучер заходил кругами около королевского Града, дожидаясь, «пока не стукнет то оконце» и в нем не появится румяная физиономия экономки «его превосходительства», чтобы — хоть и не бабьего ума это дело — принять обстоятельный доклад о подготовке к предстоящему путешествию, об основательности коей мог с полным на то правом судить только такой строгий и взыскательный господин, как пан Тадеуш, всегда превыше всего ценивший образцовый порядок и пунктуальность: новая сбруя начищена до зеркального блеска, карета, выкрашенная эмалевым, растворенным на нефтяном эрзаце лаком, слава Богу, высохла, а Карличек уже оглашает стойло нетерпеливым ржанием.
Надо ли говорить, что и сам императорский лейб-медик сгорал от нетерпения в ожидании отъезда.
Вряд ли есть еще на свете такой город, как Прага, к которому так охотно поворачиваются спиной при отъезде и так неудержимо стремятся назад, едва покинув.
Тадеуш Флугбайль не был исключением из правила, тоже являясь жертвой этой необычной силы отталкивания-притяжения, хотя жил-то он вовсе даже не в Праге, а скорее наоборот — на Градчанах.
Вся комната была заставлена упакованными чемоданами. Этой ночью господин императорский лейб-медик, впав в
какое-то неистовство, послал к черту всех Богемских Лиз, старых и юных, всех Зрцадло, маньчжоу, «Зеленых лягушек» — короче, исторгнул из своих пингвиньих недр настоящий ураган энергии, позволившей ему все достойное Карлсбада содержимое шкафов и комодов менее чем за час втолкнуть в жадно раскрытые пасти саквояжей и кожаных сумок, а потом до тех пор подпрыгивать на раздутых чемоданах с вылезающими фалдами, галстуками и подштанниками, пока их сопротивление не было окончательно сломлено и замки наконец не защелкнулись с отчаянным стоном.