Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова

Иванов Альберт Анатольевич

Немало неприятностей я поимел с того гвоздя, как якобы говорят в Одессе. Там давно уже ничего не говорят. А слухи про так называемое одесское остроумие распускает кино. Впрочем, мне не до юмора.

По возвращении из плавания, пока я смывал с себя в ванне пыль и соль дальних странствий, жена-москвичка Ира животрепещуще разбирала мой походный чемодан. Сквозь шум воды доносились из комнаты ахи и охи! Я беспокоился только за спиннинговую катушку «Кардинал»: узнай Ира, что я ухлопал на глупую железяку девяносто долларов (цена новой дубленки-макси на стамбульском базаре, если поторговаться), то мне в

новое плавание не уйти, вместо меня она пойдет.

Мылся я долго, и, как оказалось, за это время произошло немало событий. Обнаружив старинный турецкий гвоздь, жена вдруг вообразила, что он — почему бы и нет? — золотой! И не поленилась сгонять к подружке, опытной сестре ювелира, в соседний дом. Там они сразу начали химичить: капнули на гвоздь какой-то жуткой кислотой, да так неудачно (считаю, удачно, раз никого не прожгло насквозь), что подружка, с воплем выронив «золото», отбила себе пальцы на ноге, а ее импортное платье из «Березки» приобрело иной фасон из-за новехонькой дыры на подоле. Моя находчивая Ира, расстроенная открытием, что не все золото, что блестит, посоветовала укоротить платье — сейчас снова там входит в моду мини. Но подруга категорически воспротивилась: пока до нас мода дойдет, платье из моды выйдет. В общем, жена вернулась злая как черт, вгорячах пообещав ей купить точно такое же. Так сказать, шла за прибылью, а вернулась с убытком. Могла ведь спросить у меня или сама догадаться, что это вульгарная медь, хоть и старинная. И вдобавок — неужели таможенники зря зарплату получают?

Мне, конечно, досталось. Вышел из ванной — новая головомойка. Я же и виноват, не предупредил. Умную такую, Москвичку. А я, дескать, курский пенек с ушами, трачу валюту на гвозди! Слава богу, все это отвлекло от катушки «Кардинал» — так расстроилась.

У нас давно завалялась дома тоже старинная, по-моему 1940 года, картина, доставшаяся мне в наследство от бабушки: лунная ночь, пруд и русалки. Раньше моя Ира и слышать не хотела, чтоб картину повесить, и пылила ее на антресоли. Слишком, мол, легкомысленный сюжет, хоть русалки и были вполне прилично одеты, все сплошь в ночных рубашках с кружавчиками. А теперь вдруг заявила, что этот медный гвоздь — в тон золотой багетной раме. По-моему, она попросту хотела пустить в дело столь дорого доставшуюся ей медную штуковину.

— Да пожалуйста, — сказал я и принес картину.

— Я сама, ты ничего не умеешь. Ты умеешь только гвозди покупать! — схватила она молоток и взобралась на табуретку.

Хорошо еще, дети не видели и не слышали, они в школе были. Приставив гвоздь к стене, она так ахнула по нему молотком, что раздался отчаянный, прямо какой-то сдвоенный, вопль! Нет, она не отбила себе пальцы, но теперь-то я понимаю: та подружка от капли кислоты, скатившейся с гвоздя на платье, возопила тоже не одна… Из гвоздя, держась обеими ручками за сплющенную голову — в красной, так же сплюснутой турецкой феске, — извиваясь всем телом, выполз сухонький старичок и шлепнулся на ковер.

Гвоздь неколебимо торчал в стене — еще бы, такой удар. Тут жена, опять вскрикнув, с испугу выронила молоток и невольно добавила незнакомцу по плоскому затылку. Он взвыл еще громче!.. По-турецки сидя на ковре, старичок постанывал и покачивал руками лепешку головы, пока она постепенно, будто надуваемая

воздухом изнутри, не стала нормальной вместе с феской, которая выпрямилась с резким хлопком так, что покачнулась кисточка на макушке, а жена — на стуле.

Я, очнувшись, подхватил ее и опустил на ковер.

Так они со старичком сидели напротив, оба по-турецки, и глазели друг на друга.

— Может, это НАТО к нам шпионов засылает под видом турецких гвоздей?! — вдруг пробормотала она, не вполне владея собой.

— Такая чушь только тебе могла прийти в голову, — обиделся старичок.

Правильно сказал.

— Тогда откуда ж вы русский знаете? — зло прищурилась она.

— Поживи с мое! — отмахнулся он и полез на табуретку. — Я все языки знаю: русский, английский, турецкий, персидский, китайский… — и начал ввинчиваться прямо в шляпку гвоздя, — индийский, древнеиудейский… — затихая, доносилось к нам. Напоследок мелькнули его сафьяновые туфли и исчезли.

— …японский, корейский, французский, — раздалось стариковское бормотание из нашего, давно молчащего, испорченного радио, — а также…

Я выдернул вилку из розетки, и голос умолк.

— Слушай, — ошеломленно сказала Ира, — если он чародей, пусть подарит Клавке новое платье. А?

— Нет, — глухо послышалось, на этот раз из выключенного телевизора в соседней комнате, — она меня кислотой травила.

Я машинально поднял картину, привстал и повесил на гвоздь.

— Так, так… — призадумалась жена и поджала губы. — Детям ни слова!

Что я болван?!

И началась та еще жизнь… Лелея далеко идущие планы, Ира всячески задабривала старичка. Оставляла на столе в его комнате восточные сладости, бананы, апельсины, но он ничего не ел. Ели дети.

Старичок нам попался, в общем-то, спокойный. Мне кажется, в основном, он спал целыми сутками. Иногда переселялся в картину. Придешь домой, а он, словно дорисованный, лежит в своей феске на берегу пруда и смотрит, как купаются русалки. Порой, в жаркие дни, он и сам оказывался в пруду, из воды высовывалась только голова, а русалки в испуге перемещались на берег.

Чтобы не досаждать старичку, мы перешли к детям, во вторую, последнюю комнату. Поздними вечерами, когда дети уже спали, из его комнаты доносились тихий женский визг, смех и невнятные голоса, а, возможно, это работал телевизор у соседей за стеной.

Наша картина ставила знакомых в тупик: то на ней одни лишь русалки, то, с каким-то пашой в феске! Ира изворачивалась и говорила, что у нас две картины и мы их вешаем попеременно. Вот когда у нас будет трехкомнатная квартира, тогда водрузим обе.

Я не знал, что и делать. Теперь все свободное время жена простаивала перед гвоздем и одолевала старичка разными житейскими просьбами. И если ей удавалось, допустим, сделать удачную покупку или по службе не опростоволоситься, она беспрекословно относила эти деяния на счет квартиранта. В заслугу ему шло все: и мои премии, и тринадцатая зарплата, и пятерки детей в школе, и даже хорошая погода на улице… А когда я подарил Ире на день рождения красные австрийские сапоги, благодарность все равно досталась старичку.