Летучий корабль

rain_dog

— Что, Поттер, захотел навесить на меня еще и свою смерть в придачу к родителям?

Не надо отвечать, говорю я себе, раз я ничего толком не вижу и не соображаю, надо просто бить, стараться попасть туда, откуда исходит его голос. А хищник мастерски уклоняется, давая мне возможность измотать себя этой ребяческой дракой. И в какой-то момент ему удается подловить меня, перехватить мои руки, на секунды прижать к себе, не позволяя брыкаться (и в этот момент я как-то отстраненно понимаю, что он весь мокрый — и волосы, и одежда), чтобы затем бросить на кровать, почти беззвучно произнеся «Инкарцеро».

И уже чувствуя, как тугие веревки охватывают мои запястья, намертво приковывая меня к изголовью, я вдруг вспоминаю, что он сказал мне в день нашего спасения из Азкабана в ответ на мое обиженное

предложение привязать нас с Роном к койке… Что это можно устроить… Позже. Кажется, это позже уже наступило. Все, я пойман, только сердце колотится в груди, пытаясь вырваться на свободу. Я опоздал. Нечего было стоять на подоконнике, жалеть себя и смотреть вдаль. И когда от его следующего заклинания с меня слетают все тряпки, прикрывающие мое тело, мне даже не жалко себя. Я сам виноват, что промедлил. Но что бы я там ни думал, я не прекращаю биться, все туже затягивая магические путы на своих руках. Сейчас я не боюсь его, во мне только неуемная злость — на себя, нерешительно мявшегося на пороге бездны, вместо того, чтобы просто сделать один шаг, не умеющего после трех лет в школе авроров даже защитить себя, на свою беспомощность.

А Довилль… что ж, он выиграл. Он выиграл поединок, после которого забрал меня, как трофей, он вынудил меня подчиниться себе сегодня утром, а вот сейчас он… он просто успел не дать уйти своей добыче. Я даже не сомневаюсь в том, что последует дальше, хотя, из-за еще не утихшего азарта нашей короткой схватки, на этот раз я твердо намерен брыкаться и кусаться до последнего. И еще мне страшно… Я уверен, что на этот раз все будет по-настоящему, так, как я ожидал еще утром. Потому что когда тебя стаскивают с подоконника и бросают на пол, а потом ты оказываешься привязанным к кровати… Вряд ли ты можешь рассчитывать на ласковое обращение и хорошую подготовку. Значит, мне будет больно. Ну и пусть. Это в любом случае будет правильно.

Так что, когда я чувствую склизкий холод проникающего в меня заклятия, я просто крепче стискиваю зубы и закрываю глаза, потому что я не хочу смотреть на него, когда он сейчас через пару секунд навалится на меня, чтобы взять свое. И клянусь себе, что не издам ни звука. И никогда не скажу ему ни слова — ни чтобы оскорбить, ни, упаси Мерлин, чтобы просить или умолять о чем-то.

Я чувствую, что он стоит рядом с кроватью, стоит и смотрит на меня, не отрываясь. Ему нравится меня разглядывать… Трофей, золотая шкурка, теперь вот практически бордельный мальчик. Только для него. Правда, несговорчивый, но это ведь легко исправить. Я не понимаю, отчего он медлит, почему не прогибается матрас под тяжестью его тела. Что ему нужно еще? Не насмотрелся?

А потом я понимаю, что он резко отворачивается от меня и уходит. Да, вот так просто выходит из комнаты, а я остаюсь — веревки глубоко врезались в кожу и не подаются, как бы я ни барахтался. Я абсолютно голый и практически беспомощный без этих чертовых очков. И в тишине только мое неровное прерывистое дыхание.

И я осторожно открываю глаза, чтобы удостовериться в том, что комната действительно пуста, и очень неясно, но все же могу различить, что дверь осталась приоткрытой… Значит, он вернется. Он вышел, чтобы взять что-то. Что? Меня вдруг пугает совсем простая мысль: я же ничего не знаю о нем. А если… черт, а если… он не только насильник, но и… мне даже страшно додумать, но ведь он может сделать со мной все, что ему вздумается. То есть абсолютно все. Ведь я не числюсь в списке живых ни в одном из известных мне миров. Значит, если ему придет в голову… черт, в ту минуту я готов поверить, что лорд Довилль просто маньяк. И что он может не только насиловать меня, а убивать, медленно и со знанием дела, потому что торопиться ему явно некуда. Что мне известно о нем? Что он бывший Упивающийся, что последние годы он промышляет грабежом и убийствами, что его папаша был, по выражению отнюдь не сентиментального сэра Энтони самым настоящим выродком? То, чего я всегда боялся — беспомощности, плена и пыток… Какого черта я замер на этом треклятом подоконнике?

Как только я осознаю весь ужас моего положения, я практически мгновенно покрываюсь отвратительным липким потом, страх, душный, мерзкий перекрывает мне дыхание. Я думал, что ничего не боюсь. Я

просто дурак. И то отчаяние, что еще несколько минут назад лишало меня возможности ощутить ужас, гнало меня вперед, заставляло, не думая ни о чем, наносить удары моему врагу, теперь словно наполняет меня стылой талой водой. Так было когда-то очень давно, когда я без оглядки бросился в полынью, чтобы поднять со дна блистающий меч Годрика Гриффиндора, и начал тонуть — и мог только отрешенно наблюдать, как лед затягивает черную воду над моей головой, лишая меня последней надежды еще хотя бы раз вдохнуть ночной морозный воздух.

Как тихо… Ни шагов, ни шорохов, только тени в углах моей тюрьмы становятся гуще. Там, за окном, краткие южные сумерки, почти мгновенно становящиеся ночью. Но пока еще я могу различать стремительно теряющие краски детали обстановки, очертания потолка. А вот цвета полога над моей кроватью различить уже не могу. И только оглушительно громкое биение моего сердца.

А потом он возвращается. Я вижу только очертания его высокой фигуры, чувствую, как он садится на край кровати рядом со мной, стараюсь не смотреть на него. Он берет меня за подбородок, заставляя открыть рот. Его пальцы настолько жесткие и хватка такая сильная, что мне кажется, что у меня на лице останутся синяки или глубокие вмятины, до самых костей. Пузатый флакон у него в руке. Зелье… Сейчас он напоит меня какой-то дрянью. Зачем? Чтобы делать с моим бесчувственным телом все, что ему заблагорассудится? Нет, вряд ли, вот уж для этого у него было предостаточно возможностей. Пока он возился со мной после поединка, ведь он мог уже тогда… А я почему-то уверен, что нет, он не стал бы.

И это как озарение… я вдруг совершенно ясно понимаю, что он собирается сделать. Я не могу ошибиться. Сейчас он вольет в меня сонное зелье, и через несколько минут я провалюсь в сон. А он сотрет мне память. Все. И когда я встречаю его взгляд, я понимаю, что это действительно так. Что он уже все решил. И ничто не заставит его изменить это решение. Заставит меня забыть, никогда больше не дотронется до меня, а когда я проснусь, вновь невинный и ни о чем не подозревающий, он придумает для меня новую лживую сказку, слушать которые я так люблю. Одну из тех, что они рассказывали мне всю мою сознательную жизнь.

То ли ужас, копившийся во мне весь этот день, все же прорывается наружу, то ли отчаяние затопило все мое существо настолько, что я больше не могу держать себя в руках, но я умудряюсь извернуться, сбросить его руку, высвободиться, мне даже удается чуть приподняться, хотя веревки режут мои запястья так, что, кажется, сейчас беспрепятственно войдут глубоко-глубоко под кожу.

– Нет, — ору я ему в лицо, — не смей!

Почему я не позволил ему сделать это тогда? Я не знаю. Что было такого ценного в воспоминаниях о том, как он поступил со мной, что я так стремился их сохранить? Но в тот момент мне кажется, что это какая-то невидимая грань, что, перейди он ее, что, позволь я ему сделать то, что он собирался — и я окончательно перестану быть человеком. А он ничего не отвечает мне, он очень близко сейчас, так близко, что я даже могу различить выражение его глаз — он совершенно закрыт, недоступен. Он не хочет слышать меня. У него в руке палочка. Достаточно одного слова. Вернее двух, ведь именно их надо произнести для того, чтобы наложить на меня заклятие оцепенения. И потом напоить меня зельем. И лишить воспоминаний. А наутро я даже не смогу вспомнить о том, что было. Такой вот стойкий оловянный солдатик, готовый к новым свершениям. Зачем ты хочешь помнить о том, как он насиловал тебя, Поттер? Тебе же будет проще. Это не те картинки, которые складывают в альбомы. Но я почему-то знаю — так нельзя. А в его глазах ни тени сомнения. Он уже вынес приговор. И мне, и себе.

– Ты не можешь, — говорю я, чуть ли не срываясь на крик, — ты не сделаешь этого. Вы все всю жизнь только и используете меня. Со мной можно делать все, что угодно — обманывать, отправлять умирать, делать красивые колдографии для Пророка. Посадить в тюрьму, вытащить из нее, оскорблять, попрекая спасением, о котором я не просил. Избить на глазах у всех. Притащить сюда, как игрушку, взять, как дешевую шлюху, не снимая штанов. А потом просто стереть мне память — ведь я могу еще на что-нибудь сгодиться.