Летун. Фламенко в небесах
Шрифт:
Хлопок по ноге снизу:
— Ола, камарадо пилото!
Гляжу — под крылом стоит, пригибаясь, чтобы максимально прикрыться фюзеляжем чернобородый мужик в желтовато-оливковом пальто и в берете с о звёздочкой на голове, в руке — уже знакомый мне польский карабин.
Наш.
— А, салуд, браток! Лезь сюда!
Держась левой за бортик кабины, наклоняюсь и подаю мужику вторую руку. Сообразительный! Хватается за неё и тут же оказывается рядом со мной на крыле. Тычу пальцем на Энрике:
— Херида. Аюда![2]
Ну правда — сообразительный помощник у меня образовался! На пару мы, кряхтя, вытаскиваем Росаса Кастельяно сперва
Увы, но патроны закончились полностью. Пришлось вытаскивать пулемётный замок, спрыгивать с ним на землю и вместе с бородатым парнем перетаскивать Энрике через полуметровый заборчик. Потом — тридцатиметровый спринт пригнувшись с раненым до проволочного заграждения, затем ещё двадцать до бруствера — и падение живым мешком в скопившуюся на дне траншеи холодную жижу.
А потом было отражение атаки, где я стрелял из карабина погибшего интербригадовца.
Потом вторая атака — и я вдруг подтаскиваю квадратные коробки со снаряжёнными лентами к пулемётному гнезду, где вижу здоровяка-пулемётчика с очень знакомым, хотя и изгвазданном в грязи и копоти лицом. И только после соображаю, что это ни кто иной, как Степан Пивторачоботка, бывший махновец и бывший мелкий бизнесмен из Нью-Йорка вцепился в деревянные рукоятки «максимки».
Краткое приветствие, мгновения опознания, радостный хлопок по плечу — и я вновь бегу на пункт боепитания за патронами.
А потом эти сволочи притащили откуда-то гаубицы — и вот…
Это уже второй мой госпиталь на этот раз. Маленький снарядный осколок каким-то невыразимым способом ухитрился при взрыве угодить сзади-снизу в револьверную кобуру, пробить насквозь деревянные щёчки на рукояти «нагана» и, миновав почку, пройти мне сквозь брюшную полость и раскрошить нижнее ребро.
Больно, скажу я вам. А ещё больше — обидно: в небе уцелел, а чуть временно оказался в пехоте — и нате вам!
'И будет карточка пылиться
За грудой пожелтевших книг —
Сам в синей форме[3], при петлицах,
Невесте дела нет до них…'
Сперва меня доставили в полевой госпиталь интербригадовцев, который размещался в большой комнате одного из домов лесного заповедника. Там провели первичную операцию и положили в «палату». Кроватей нет абсолютно. На полу разложены двойные матрасы, застеленные чистым бельем. Есть дровяная печь, ее топят, поддерживая тепло. Это важно для бойцов, намерзшихся во фронтовой окопной жиже. Кроме специфических медицинских запахов, «ароматов» крови и гноя, в «палате» крепко пахнет бензином и спиртом: ими отмывают замасленные лица и руки раненым танкистам. Впрочем, «бронеходчиков» относительно мало. В основном сюда попадают пехотинцы, в основном с осколочными ранениями. Всё-таки от винтовочно-пулемётного огня хоть какая-то защита есть в траншеях, но там только передовые подразделения. Второй эшелон окопы рыть не любит — земля здесь — сплошной камень, а у республиканских солдат даже пехотная лопатка — большой дефицит, они ковыряются в почве зачастую при помощи штыков и собственных, загрубевших
В Эскуриал меня увезли после обеда второго дня. Собственно, весь обед состоял из пахнущей чесноком картофельной лепёшки и половины чашки жидкого и мутного рисового супчика «без никто». Не лётный паёк, но и на том мучас грасиас!
Я было попытался идти своими ногами — не удалось. До раскрашенной в жёлто-зелёно-чёрно-серый, сливающийся с местностью, камуфляж, «санитарки» дотащили на носилках. Кузов — маленький и узкий, кроме моих носилок — ещё только три штуки, больше гнев лазит. Вот вроде бы Испания — западноевропейская страна, но дороги — почти как отечественные! И это в столичном регионе! Растрясло, пока доехали, так, что уже ничего не хотелось — только отпустите! Не отпустили.
Прооперировали ещё раз: русская женщина-военврач сказала, мол, «до свадьбы заживёт». Хотелось бы верить, и чтобы свадьба не через сорок лет случилась. Мне моё нынешнее молодое тело нравится, и то, что всякие сволочи так и норовят его испортить, крайне раздражает!
Лётчиков в госпитале мало, и мы тут временно. Я лично залёживаться не планирую: как почувствую, что дырки в организме затянулись — буду тикать отсель со страшной скоростью, ибо госпитальная атмосфера вводит в тоску и уныние. Крайне сочувствую медикам: как они это всё выдерживают — не понимаю. Никаких нервов не хватит сутки за сутками всю эту разлитую вокруг боль воспринимать. Вот ей-ей, в воздушной свалке всё гораздо легче воспринимается.
Кроме нас с Петей Угловатовым, в «лётчицкой» лежат двое испанцев — к сожалению, оба без сознания, и один француз. Впрочем, ни на одном понятном мне языке он не разговаривает, мы с лейтенантом на «френче» тоже не «парляем». Так что удаётся только понять, что звать его Пьер, фамилия — Бишо и он воевал с «алеманами» ещё в прошлую Мировую войну. На чём летал в Испании, как и где его сбили — объяснить по-человечески не может, хотя с помощью жестов (сложенные большими пальцами вместе растопыренные пятерни), слова «авион» и подражания авиамотору «вжжжжуу!» француз пытается иногда то-то эмоционально рассказать.
По коридору — шаги. Чёткие, уверенные, спорые. Да это к нам! Дверь в палату открывается, и с поскрипыванием входит человек-легенда. Скрипят хромовые сапоги, скрипит чёрной кожей пилотская куртка на «молнии», чёрные с лёгкой сединой волосы кучерявятся, выбиваясь из-под широкой испанской фуражки генеральского образца. На осунувшемся и обветренном лице с выдающимся, будто волнолом, «шнобелем» весело поблёскивают карие глаза:
— Здорово, герои-соколы!
— Здравия желаю, товарищ комбриг! — Лейтенант Угловатов попытался прямо в постели принять стойку «смирно»: видно, качественно их на строевой гоняли.
— Здравствуйте, Яков Владимирович. Или пока лучше — камарадо Дуглас?
Не понимающий по-русски Бишо только поднял кулак к плечу:
— Бонжур, мон женераль!
— Вольно-вольно, не тянитесь. У раненых героев свои привилегии.
Военный советник при командующем Fuerza Aerea de la Republica Espanola, не стал тревожить лежащих без памяти товарищей, обменялся с нами троими рукопожатием и, сев не край петровой койки, придвинул брезентовый солдатский ранец почему-то сизо-голубого цвета: