Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
— Опять ты об этом!.. Не пойму я тебя — зачем тебе все это надо? Председателя назвал бюрократом, наживешь еще неприятность, а толку что? Чудишь ты все, Федор.
Федор Андреевич рассердился. Вот уж рыбья философия! Ему нет дела, другому нет дела, кому тогда дело?
— «Это касается всех — и тебя, и меня в том числе!» — написал он.
— Смотри, — равнодушно отозвалась Полина. Она наклонилась над тазом, взбивая воздушные горы мыльной пены, и больше не заговаривала.
Расхаживая по комнате в нижней рубашке, с воинственно засученными рукавами, Федор Андреевич с неприязнью посматривал на жену. Ах, да разве дело только в заметке! Он чувствовал: Поля отходит от него все дальше и дальше,
— Ну, чего выдумываешь, какая еще не такая?
И тысячи прямых убедительных слов, которые кипят в нем, рассыплются, и только жалкие остатки их лягут на бумагу, ничего не выразив, ни в чем не убедив!
Заметку напечатали в воскресном номере под рубрикой «Письма в редакцию».
Прежде всего Федор Андреевич увидел свою фамилию, короткую и какую-то непохожую. Перескакивая через строки, он пробежал заметку раз, другой и, только начав читать в третий раз, обнаружил, что кое-что в ней изменено. Прежде всего заголовок. Вместо его названия, которым он так гордился, — «Цветы жизни — в грязи», — теперь деловито стояло: «Улица тонет в грязи». Добавлен был и первый, общий абзац о значении благоустройства. А внизу, после его подписи, черным шрифтом набрано:
«От редакции. В последнее время редакция получила несколько писем, авторы которых справедливо сетуют на неблагоустроенность улицы им. Пушкина. Публикуя письмо тов. Корнеева, редакция ждет от исполкома городского Совета депутатов трудящихся и его председателя тов. Рогова принятия конкретных мер».
Здорово!
Прочитав заметку мужа, Поля усмехнулась: радуется, как маленький! Но уже через три дня, придя на обед, она с плохо скрываемым удивлением, как бы между прочим, сказала:
— Проходила сейчас по Пушкинской — шлак там возят.
Федор Андреевич отшвырнул книгу, выбежал.
На Пушкинской, почти вплотную друг к другу, стояло несколько автомашин. Перешучиваясь и поднимая рыжие облака пыли, рабочие сбрасывали прямо в жирную загустевшую грязь серый ноздреватый шлак.
У домов, словно воробушки, звонко гомонили ребятишки.
13.
Федор Андреевич проснулся взволнованный, с сильно бьющимся сердцем.
Обычно с пробуждением сны ускользают, память на какое-то короткое время удерживает только отдельные детали их. В этот раз видение сохранилось полностью и стояло перед глазами четкой, словно только что пережитой явью.
Он говорил!
Поля сидела на корме лодки, Федор резал веслами упругую воду и в такт ровным сильным взмахам громко пел:
Будет буря — мы поспорим И поборемся мы с ней!Но какая там буря! Рядом сияли счастливые глаза Поли, пылало солнце, дремотно плескалась Сура, на противоположном пологом берегу негромко позвякивала цепью старая моторка.
Вдруг лодка обо что-то ударилась. Федор подхватил вылетевшее из рук весло, оглянулся.
Поли в лодке не было. Спокойно струилась ровная зеленоватая поверхность реки.
— Поля! Поля! — закричал Корнеев и… проснулся.
Осторожно, чтобы не разбудить жену, Федор Андреевич поднялся с кровати, отошел к окну. Оглянувшись, он быстро
Корнеев вытер вспотевший лоб, взял вздрагивающими пальцами папиросу и тут же позабыл о ней. Перед глазами все еще стояла Поля — счастливая, доверчивая, стыдливая. Поля прежних лет… Федор Андреевич посмотрел на спящую жену и, пожалуй, впервые так остро почувствовал, как она изменилась. Нет, скорее даже не внешне. Она и сейчас была все такой же молодой и красивой, разве только чуть отяжелел подбородок, когда-то округлый и нежный. Изменилось выражение ее лица — даже сонное, оно оставалось замкнутым, настороженным. Вот и ей, должно быть, что-то снится: на спокойном лице, освещенном неверным светом раннего утра, надломились, словно в мучительном раздумье, пушистые брови, кровь прилила к щекам и, побродив беспокойными горячими пятнами, отхлынула снова. Поля забормотала, повернулась на бок и затихла.
Волна нежности, да такой необычной, сладостной и горькой, обдала Корнеева. Ему захотелось склониться над Полей, прижаться к ее теплым, размягченным сном губам, уловить миг пробуждения, когда не заполненные еще неведомыми ему заботами и думами глаза так чисты и доверчивы, и, ничего не спрашивая, не дожидаясь слов, только взглядом, сердцем вдруг ощутить, что все чужое и холодное, как трещина, растущее между ними, вдруг исчезло и больше не возникнет! Федор Андреевич нерешительно потоптался возле кровати, чувствуя, что с каждой секундой надежда на такое молчаливое, всеискупающее объяснение улетучивается, и вышел из комнаты. Пусть поспит…
Во дворе было пусто и тихо. Шел тот самый час, когда природа в ожидании солнца полна чуткой, прислушивающейся тишины. Западная часть неба была еще заткана легкой дымкой, восточная, играя чистейшей лазурью, уже окрашивалась мягкими розовыми струями.
День рождался на глазах, ясный и влажный, умытый ночными росами.
Корнеев всегда любил природу, но все последние годы она была отодвинута от него то суматошными буднями войны, то скучными квадратами госпитальных окон. И теперь, дома, он заново, как добрую старую книгу, перечитывал ее: вот уже прожита свистящая ветрами осень, вьюжная зима, и теперь идет его первая послевоенная весна.
Восток между тем набухал алой краской. Корнеев смотрел, не отрываясь, и все-таки проглядел — малиновая кромка солнца выскочила из-за горы неожиданно и полыхнула по небу горячим живым золотом.
Федор Андреевич засмеялся, легко вздохнул. Все. Теперь можно заниматься своими делами.
У сарая лежали прикопанные с вечера саженцы, сегодня нужно посадить. Поеживаясь от утренней свежести, Корнеев сходил за лопатой, наметил, где копать ямки.
Земля была сухой только сверху, лопата легко входила в сырую мякоть и выворачивала жирные черные пласты. Федор Андреевич расправил коричневые корни саженца, присыпал их сухим верхним слоем и забросал ямку. Расти! На востоке говорят: жизнь не полна, если человек не воспитал ребенка и не посадил дерева. Деревьев за свою жизнь Корнеев посадил немало, тополь у ворот, например, давно перерос его…
Солнце забирало все круче и начинало основательно пригревать. Город проснулся: шумели на улице автомашины, хлопали окна, у колонки звякали ведра.
— Бог в помочь, — раздался за спиной голос Агриппины Семеновны.
Корнеев оглянулся, кивнул.
В старинном вязаном шарфе из черного шелка, с камышовой сумкой в руках, тетка снисходительно разглядывала тоненькие прутики с узкими зелеными листками.
— Никак кленки? Чевой-то ты их выбрал? Посадил бы вишню али там малину — все какой ни на есть, а прок. Хотя, — Агриппина Семеновна махнула рукой, — у вас тут и не попользуешься: на всех все едино не напасешь! Поля-то встала?