Летят наши годы (сборник)

Почивалин Николай Михайлович

— Подожди,—попросила Светлана.— Может быть, мы говорим в последний раз, послушай.

— Говори,— кончик носа у Валентина побелел.

— Я сначала тоже так думала. Как ты: виноват, конечно. Признаюсь тебе — и сейчас иногда так думаю…

— Так в чем же дело?

— Не могу забыть одного случая…— Светлана помолчала, словно набираясь сил.— Когда я вернулась из школы, мне сказали, что папа умер… Мне было тринадцать лет. Из книжек я знала, что люди обязательно умирают. Но сначала болеют или они старики. Папа не болел и не был стариком. Хотя у него и была борода… И еще. Весной мы жили на правительственной даче. Я знала, что некоторых наших соседей арестовали. Несколько девочек из нашей школы ходили с заплаканными глазами.

Про них говорили — враги народа. Я тоже смотрела на них с ужасом и отвращением. Одним словом, я не поверила, что он умер… Утром, на следующий день, вышла на улицу и купила в киоске «Правду». На последней странице было напечатано сообщение. Вот, я его наизусть помню: «Запутавшись в контрреволюционных связях и, видимо, боясь разоблачения, покончил жизнь самоубийством бывший член ЦК…» Я сунула газету в ящик, начала собираться в школу… Не думай, что я такая бесчувственная. Про слезы и остальное просто не говорю. Не хочется. Я очень любила его… В общем, одеваюсь, повязала по привычке пионерский галстук и тут же сняла. В это время из папиной комнаты мама вышла. Она всю ночь у него была. Все ходила… «Почему сняла галстук?» Я отвечаю: «Не имею теперь права носить его». И знаешь, что она сделала? Наотмашь ударила меня по щеке. Вот по этой…

Светлана машинально погладила левую щеку, словно она и сейчас еще была горячая от стыда и боли.

— Ударила и сказала: «Не смей оскорблять отца! А галстук сию же минуту надень». И я послушалась…

— Где она сейчас?—спросил Валентин.

— Не знаю. Сначала мы с ней уехали в Астрахань. А через месяц меня увезли сюда. Прямо из школы… Больше я ее не видела…

Светлана умолкла, загляделась в синее вечернее окно, за которым не светилось ни одного огонька. На ночь, не столько укрываясь от чужих взоров, сколько сберегая тепло, деревянные домики наглухо закрывали свои плотные ставни, и только вдали, у самой горы, поднималось легкое зыбучее зарево. Там находилась макаронная фабрика, второй год выпускавшая не макароны, а оборонную продукцию.

Коридор меж тем ожил. Постукивали костыли, хлопали двери, даже сюда, в лабораторию, проникал запах пищи.

— Иди, Валя, — напомнила Светлана. Это «иди» можно было понять как просьбу — уходи.

— Мы не договорили. — Валентин нахмурился, в голове у него был полнейший сумбур.

— Если хочешь, приходи после ужина. Я попросилась у главного переночевать здесь. Боюсь там одна… с ней. — Девушка зябко повела плечами. Валентин молча дотронулся до ее волос.

Сидя в столовой, Валентин помешивал в тарелке ложкой, трудно думал.

Одно дело судить о событии со стороны, да еще когда оно миновало, другое когда, заново ожив, оно касается тебя лично или близкого тебе человека. Все, что произошло в стране много лет тому назад, Валентин и сейчас считал правильным. Враги народа — двумя этими коротенькими словами было сказано все. И не с врагами ли народа, по существу, сражался и он со своими товарищами на фронте?.. Но Валентин верил и Светлане, он чувствовал, что она говорит правду… Возможно, были допущены ошибки? Был же в Кузнецке арестован секретарь горкома комсомола, принимавший его, Валентина, в комсомол. Боевой, славный мужик. Однажды он бесследно исчез из города и вернулся перед самой войной — почти совершенно лысый, с металлическими зубами, но все такой же простой и свойский. Его вот вернули… Валентин, вероятно, ошибался, думая, что все это давным-давно забылось. Молчать, оказывается, — еще не значит забыть. Нет, с кондачка тут ничего не поймешь, он знает только, что любит…

Когда Валентин вернулся в лабораторию, Светлана сидела на кушетке, как-то очень беспомощно, вверх ладонями сложив на коленях руки; задумавшись, она не подняла даже головы, не пошевелилась.

Ее подшитые валенки и грубые шерстяные чулки, старенькое шерстяное платье, явно коротенькое, и даже эта медицинская кушетка, покрытая несвежей клеенкой, — все смешалось

в одно, больно и сладко отозвалось в сердце Валентина.

— Чего зажурилась? — преувеличенно весело спросил он, присаживаясь рядом. — Я, знаешь, сейчас все думал, думал. И вот что надумал. Не нашего это ума дело, Света. Что случилось — не поправишь. Я верю тебе. Верю, и с чистым сердцем снова спрашиваю: согласна?

Светлана покачала головой.

— Почему?.. Не любишь? — голос у Валентина стал напряженным: одно коротенькое слово — и он никогда больше не придет сюда.

— Боже мой! — жалобно сказала Светлана. — Неужели не понимаешь, что я из-за тебя отказываюсь?

— Причем тут я?

— Причем? — Светлана попыталась даже улыбнуться наивности лейтенанта. — Знаешь, как это сейчас называется? Портить анкету.

— Чепуха! — Основное опасение отпало, Валентин энергично рубанул рукой.

— Нет, Валя, совсем не чепуха. — Сейчас Светлана чувствовала себя взрослее, умудреннее, чем он. — Ни в детдоме, ни в школе меня как будто ничем не отличали от остальных. Но когда я вступала в комсомол и дошло до анкеты, меня попросили на минуту выйти. Когда началась война, я подала заявление на курсы радисток. Меня не взяли. Просила принять в школу медсестер — отказали. Причины отказа были разные, но я-то понимала: поперек встала анкета.

— Но ты же в госпитале работаешь, — возразил Валентин.

— Правильно. Но взял меня сюда главврач. На свой страх и риск. Кстати, я числюсь вольнонаемной. А знаешь, как мне хотелось быть в армии? — голос девушки задрожал.

Валентин пытался успокоить Светлану. Она, досадуя, прервала его:

— Дело не во мне, говорю. Такая испорченная анкета будет у тебя. «Женат на дочери врага народа».

— Ну и что?

— Валя, ну ты же взрослый человек! Офицер. Зачем тебе губить из-за меня жизнь?

— Ты говоришь о чем угодно, только не о главном, — возмутился Валентин. — Люблю тебя — ты понимаешь?

— Понимаю, — сказала Светлана, впервые за весь вечер глаза ее блеснули.

— А до остального мне дела нет!

Валентин привлек девушку к себе, она прижалась к его груди, притихла, плотно сжала горячие веки.

Проговорили они в этот раз до самого отбоя.

— Он интересный человек был, — рассказывала Светлана об отце. — Один раз я опаздывала в школу. Проспала или завозилась что-то, не помню уже. А ему по утрам подавали машину. Говорю: папа, подвези меня. А он спрашивает: «Галя на чем в школу ездит?» Это моя подружка была, внизу жила. Ни на чем, говорю, она не ездит, пешком ходит. У них нет машины. «Вот и ты пешком иди. Машина, кстати, не наша — казенная». Но я же, говорю, опаздываю! «В следующий раз пораньше встанешь». Так и не подвез…

— Справедливо, — одобрил Валентин, испытывавший какое-то неопределенное, двойственное чувство. С любопытством, даже повышенным, слушал он рассказ о человеке, стоявшем когда-то недосягаемо высоко и поэтому представлявшемся каким-то бесплотным, — теперь он возникал обычным, земным и, в довершение, хорошим; но этот человек был враг, и Валентину казалось, что, даже безучастно слушая о нем, одним только этим, он совершает едва ли не преступление. И все же прервать Светлану он не мог. Валентин понимал, что ей нужно выговориться, поделиться: должно быть, не часто приходилось ей откровенничать с людьми.

— Один раз приехали к нему товарищи из Киева, — вспоминала Светлана. — Все уже немолодые, а веселые, дружные. Друг друга на «ты» зовут и маму тоже. Вспомнили они один случай. Папа назвал его забавным, а по-моему, он не забавный. В восемнадцатом году белогвардейцы схватили его. Ночью должны были расстрелять, но товарищи как-то выручили, отбили. И папа прямо из тюрьмы поехал на какой-то митинг. Домой даже не заехал. А мама знала, что его должны расстрелять. Приехал только вечером. Его ругают, а он руками развел: «Революция, Шура, некогда»… Я сама это слышала, как они рассказывали.