Левая рука тьмы (сборник)

Ле Гуин Урсула Кребер

Пока мы ели, печь остывала. Мы упаковывали ее вместе с кастрюлей и кружками, надевали верхнюю одежду, капюшоны и рукавицы и выползали наружу. Холод снаружи был невыносим. Каждое утро я заново должен был свыкаться с ним.

Иногда шел снег, иногда долгий зимний день был удивительно золотым и голубым на протяжении многих миль льда, но чаще он был серым.

На ночь мы брали термометр с собой в палатку, а когда выносили его наружу, было интересно следить, как указатель быстро скользит направо (шкалы гетенианцев рассчитаны на чтение против часовой стрелки), спускаясь на двадцать, пятьдесят, восемьдесят градусов, пока не достигал отметки где-нибудь между нулем и минус шестьюдесятью.

Один из нас снимал палатку и сворачивал

ее, а другой в то же время грузил на сани печь, мешки и прочее. Палатка клалась поверх всего, и мы были готовы встать на лыжи и тащить упряжь. В нашем снаряжении было мало металла, но на упряжи были пряжки из алюминиевого сплава, их нельзя было застегнуть в рукавицах, а они при морозе обжигали руки, как будто были раскалены докрасна. Мне приходилось быть очень осторожным при температуре ниже двадцати градусов, особенно когда был ветер, потому что я весьма легко обмораживался, особенно пальцы. Ноги мои никогда не страдали — исключительно важное обстоятельство в зимнем путешествии, где обморожение может стоить недели пути или всей жизни. Эстравену приходилось угадывать мой размер, и снегоступы оказались мне немного велики, но промежуток заняли лишние носки. Мы надевали лыжи, как можно быстрее впрягались в упряжку, раскачивали сани, если полозья примерзли, и трогались.

По утрам после сильных снегопадов приходилось тратить время на то, чтобы выкопать палатку и сани из-под снега.

Свежий снег убирать было легко, хотя он и образовывал вокруг нас внушительные сугробы. Эти сугробы оказывались единственным препятствием, единственным выдающимся над ровной поверхностью льда предметом на сотни миль.

Мы двигались на восток по компасу.

Ветер обычно дул с севера на юг, с ледника.

День за днем он дул на нас слева, когда мы шли. Капюшон спасал мало, и я надевал лицевую маску, чтобы защитить нос и левую щеку. И все же однажды я обморозил левый глаз и даже подумал, что больше не смогу им видеть. Даже когда Эстравен дыханием и языком растопил покрывающий глаз лед, я некоторое время не видел им. В солнечную погоду мы оба надевали гетенианские защитные очки, и никто из нас не страдал от снежной слепоты. Впрочем, для этого у нас было мало возможностей. Эстравен говорил, что над центральной зоной льда удерживается область высокого давления, где тысячи квадратных миль белой поверхности отражают солнечный свет. Мы, однако, были не в центральной зоне, а на самом краю ее, между ней и зоной воздушных волнений, зоной выпадения осадков, откуда на прилегающие зоны срывались сильные бури. Когда ветер менялся, он приносил с собой снег, похожий на песчаную бурю. Тогда на поверхности появлялись движущиеся снежные змеи и все становилось белым в белом воздухе — не видно ни солнца, ни теней из-под наших ног.

В полдень мы останавливались, и, если дул сильный ветер, вырубали блоки льда и строили из них защитную стену от ветра, а потом нагревали воду, растворяя в ней гичи-мичи, запивали горячей водой с кусочком сахара, надевали упряжку и двигались дальше.

В пути или за едой мы редко разговаривали. Губы у нас растрескались, а когда открываешь рот, туда врывается холодный воздух, обжигая язык, горло и легкие. Нужно было держать рот закрытым и дышать через нос, по крайней мере тогда, когда температура была ниже минус сорокапятидесяти градусов, а когда было особенно холодно, процесс дыхания затруднялся тем, что воздух тут же замерзал, и если не уследишь, лед закроет ноздри, и тогда, чтобы не задохнуться, приходится набирать полные легкие острых игл.

Мы тащили сани, пока не уставали, пока не становилось темно, затем останавливались, ставили палатку, привязывали к колышкам сани, если угрожал сильный ветер, и устраивались на ночлег. Обычно за день мы шли одиннадцать-двенадцать часов и проходили от двенадцати до восемнадцати миль.

Это не очень много, но условия были нелегкими. Наст на снегу редко подходил для лыж и для санных полозьев. Когда

он был тонким и новым, сани шли легко, но когда он подмерзал, сани начинали срываться, и нас часто останавливало рывком. Часто встречались на пути заструги — длинные, нанесенные снегом волны, достигавшие четырех футов в высоту. Нам приходилось каждый раз вытаскивать сани на такой заостренный конус, затем осторожно спускать их и переходить к следующему.

Они всегда шли перпендикулярно нашему курсу. Я представлял себе ледяное плато Гобрин, как замерзший пруд, на самом деле это были сотни миль внезапно застывшего в бурю моря.

Ставить палатку, укреплять ее, удалять снег с внутренней полости — все это очень утомляло. Иногда казалось, что не стоит этого делать.

Было так холодно, мы так уставали, что хотелось лучше закутаться в спальные мешки, лечь в санную колею и не беспокоиться о палатке. Я помню, как негодовал на методическую тираническую настойчивость своего компаньона, который заставлял все проделывать тщательно и правильно. В такие минуты я его ненавидел. Я ненавидел все то, что приходилось делать во имя жизни.

Закончив все, мы заползали в тепло печи Чейва.

Чудесная вещь окружала нас — тепло.

Смерть и холод оставались снаружи. Мы ели и пили, потом разговаривали. В сильные холода даже великолепная изоляция палатки не помогала, и мы лежали в мешках как можно ближе к печи. В метель через вентиляционные отверстия в палатку набивался снег, и воздух внутри становился туманным. По ночам бури издавали странные звуки и не давали нам разговаривать, так что нам приходилось кричать.

В другие ночи было так тихо, что казалось, что весь мир перестал существовать.

Через час после ужина Эстравен уменьшал нагрев печи, если это было возможно, и выключал свет. Делая это, он бормотал короткую строчку — единственное ритуальное заклинание, которое я услышал у жанндара: «Хвала тьме и несовершенному творению». И наступила тьма. Мы засыпали. Утром все начиналось сначала.

Так продолжалось свыше сорока дней.

Эстравен продолжал вести своей дневник, хотя на протяжении недели на льду он мог записывать лишь погоду и пройденное за день расстояние. Среди этих записей встречаются упоминания о собственных мыслях и о наших разговорах. Но там нет ни слова о тех беседах, которые мы вели между ужином и сном на протяжении всего первого месяца на льду, пока у нас оставалась энергия для разговоров. Кроме того, несколько дней из-за бури мы провели в палатке. Я сказал ему, что мне не запрещено использовать мыслительную речь на планетах, не входящих в союз, но делать это не рекомендуется, и я прошу его сохранить это умение в тайне, пока я не посоветуюсь со своими коллегами на корабле. Он обещал и сдержал свое слово.

В его записях нет ни слова о наших молчаливых беседах.

Мозговая речь — единственное, что я мог дать Эстравену из всей нашей цивилизации, которой он так глубоко интересовался. Я мог рассказывать и описывать многое, но дать мог только мозговую речь. В сущности, это было единственное существенное, что мы могли дать Зиме. Но не могу сказать, что не нарушил закон и культурное эмбарго из благодарности. Я не платил ему долг. Такие долги остаются неоплатными.

Эстравен и я просто оказались в таких отношениях, когда делишь все, чем обладаешь.

Думаю, что возможно половое сношение между двуполым гетенианцем и однополым человеком с Хейна, хотя такие отношения неизбежно будут стерильными, но это требует доказательства, и мы с Эстравеном лишь вскользь коснулись этой темы. Самый критический момент в наших сексуальных влечениях наступил в самом начале пути, во вторую ночь на льду.

День был тяжелый, мы пересекли покрытый трещинами район, к востоку от Огненных Холмов. В этот вечер мы были усталые, но возбужденные, понимая, что скоро перед нами откроется ровная поверхность. Но после ужина Эстравен стал беспокоен и обрывал разговоры. После очередного отпора я сказал: