Лгунья
Шрифт:
Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.
– Завтра, - сказал Гастон, - возьмем с собой питье и лед.
Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он - плод моего воображения.
– Ну как, развеселилась?
– спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось
– Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, - небрежно бросила я.
Он кивнул.
– Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.
За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.
– Ну ладно, - наконец, сказала я, зевая.
– В постель.
– Так что, хороший у тебя выдался денек?
– спросил дядя Ксавьер, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.
– Прекрасный.
– Ты стала немного счастливее?
Потом я спрашивала себя, не был ли это "самый счастливый день в моей жизни", но "счастливый - это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.
– В постель, - сказала я, сладко потягиваясь.
Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.
Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.
Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в неё и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью - вернее, любовь была частью повествования так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать
Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.
Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке-кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет, и волны устремляются ему навстречу; и если лодка в конце концов перевернется, и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.
Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице Tante Матильду. Волосы у неё были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.
– А я из ванной, - сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.
Она кивнула.
– К сожалению, - сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, - у меня некрепкий сон.
Однажды после завтрака дядя Ксавьер повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.
– Так куда ты сегодня собираешься?
– раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.
– Не знаю, - сказала я.
– Мы ещё не придумали.
– Мы?
– спросил он.
– Мы?
– Да, - я старалась заглянуть ему в глаза.
– Вы не возражаете?
Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.
– А с чего бы мне возражать? Ты должна делать что хочешь.
– Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?
– Я ни в чем тебя не обвиняю, - сказал он.
– Чего ты колючки выставляешь?
Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.
– А вы чего такой колючий?
– спросила я.
Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.
– И вообще, - сказала я, - это была ваша идея.
– Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты ещё не окрепла.
Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.
Машина поднималась на холм на том берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.
– Что будем делать?
– он имен в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.
– Не знаю.