Личное отношение
Шрифт:
В кабинете и сейчас, когда я оказываюсь в третьем часу ночи под окнами её дома, точно зная, что Дарья Владимировна поедет домой.
Одна.
И мажора здесь не окажется, потому что сегодня лишний он. И в кабинете, где враз стало нечем дышать, она смотрела на меня. Прожигала медовыми глазами, и закончить разговор на немецком под её взглядом оказалось невыносимо сложно.
Забылись все слова.
Важным оказалось совсем другое.
И перестать думать, какими станут медовые глаза, если поцеловать и раздеть Дарью Владимировну,
Все же поднимаюсь.
Вдавливаю кнопку звонка до предела.
Вытаскиваю очередную сигарету, чтобы закурить и прислониться затылком к холодной стене, что от фантазий — совсем не детских — своим холодом не спасает.
Не остужает.
И приезжать, пожалуй, не стоило и подниматься, тем более, не стоило. Разговор и объяснение подождали бы утра, но… уйти я не могу, не хочу и мне нужно её увидеть.
Поговорить.
Просто.
Я не прикоснусь к ней.
Она ведь любит своего смазливого мажора, от одного имени которого меня корежит. И Дашка — как хочется и нельзя даже мысленно называть Дарью Владимировну — не виновата, что моё отношение к ней стало личным.
Что мне важно, чтобы она сейчас открыла.
Пусть это и будет неправильным и неразумным, но я жду, разглядываю противоположную стену и на уровне шестого чувства знаю, что она стоит по ту сторону двери.
Колеблется.
Решается.
Всё же открывает, смотрит настороженно и пристально.
И первым заговариваю я:
— Все-таки открыла.
— Самонадеянно.
— Думаешь? — я усмехаюсь.
А Дарья Владимировна приводит очень весомый аргумент:
— Открыть могли родители…
— Они в Карловых Варах, — я её перебиваю.
Напоминаю.
Получаю в ответ раздражающее напоминание о мажоре:
— … а я здесь не живу.
— Я заметил.
Усмешка выходит кривая, и я поворачиваюсь, рассматриваю её, непривычно… домашнюю, без макияжа, в огромной мужской — мажора? — рубашке и с торчащим из заколотых волос карандашом.
В нелепых тапках с розовыми единорогами.
И Дарья Владимировна с ноги на ногу под моим взглядом неловко переступает, отступает вглубь квартиры, и дверь, заходя, я захлопываю сам.
Предлагаю любезно:
— Поговорим?
Обсудим услышанный ею разговор, что велся на немецком, но… Штерн поняла. И глаза цвета мёда расширились, сожгли дотла и понимания, что она мне нравится, пока я закруглял беседу с Ли.
Смотрел на Дарью Владимировну.
Что кинулась прочь.
И не побежать за ней следом было сложно.
— Die Ware — это товар, der Grenze — граница, — Дарья Владимировна заявляет уверенно, подходит почти вплотную и голову вскидывает.
Выдерживает мой взгляд.
И языком я щелкаю одобрительно, советую раздраженно:
— Молодец, но ты на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.
— И безопасней?
— Пра-а-авильно,
И улыбка выходит холодной и злой.
Лучше бы Дарья Владимировна не знала немецкого и в мой кабинет не заходила. И не было бы никаких пониманий и озарений.
— Я ещё и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — она сообщает задушевным тоном.
Складывает руки на груди.
И удержать взгляд на уровне глаз сложно, но…
— За полгода не заметил, — я выговариваю насмешливо.
Всматриваюсь в искрящиеся глаза, попадаю под неизвестный науке гипноз и отступить от неё не могу. И хорошо, что шаг назад делает она, напоминает с безукоризненной вежливостью, от которой хочется поморщиться:
— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели.
Хотел.
И не хотел.
Потому что придётся вспоминать, упоминать своё прошлое, о котором даже со Стивой мы никогда не говорили, обходили десятой стороной полгода моей жизни там. Не касались этой темы, даже когда я вернулся и мы нажрались так, что Анька всерьёз собиралась вызывать скорую.
Спасать.
Только от памяти спасти куда сложнее, чем от алкогольной интоксикации. И можно лишь притвориться, что ничего не было, и спрятать под чёрными татуировками шрамы.
Не говорить.
Но Дашка смотрит, ждет, и правды она заслуживает. У неё есть право спрашивать и знать: куда делись родители сусликов и с кем я разговаривал.
Вот только спрашивает, ошарашивая, она совсем другое:
— Вы ели сегодня?
— Что?
— Я говорю, вы кушать будете? — Дарья Владимировна повторяет терпеливо, смотрит вопросительно и, не дожидаясь ответа, крепко хватает меня за руку. — Точнее — есть. Говорить «кушать» моветон…
Она тараторит.
Утягивает на кухню, что просторна и уютна, рассказывает про Миасс и родителей, про тысячу и один вид пельменей, включая что-то совсем немыслимое в розовом шампанском.
И легко.
А ещё весело.
Выбирать пельмени в три часа ночи на кухне с Дарьей Владимировной, слушать и глядеть на неё, думая, что это самая светлая и прекрасная ночь за последнее время.
Беззаботная.
И все проблемы остались за порогом этой квартиры, поэтому здесь можно смеяться громко и искренне, выбирать и соглашаться на пельмени, наблюдать за Дашкой и… все же возвращаться к разговору.
— Я должен был тебе рассказать сразу. Хотя бы… в общих чертах.
Хоть что-то.
Чтобы подобного сегодняшнему не случилось, и суслики от неё не сбежали.
— Ну так расскажите, — Дарья Владимировна беспечно пожимает плечами.
Ерничает, напоминает про легкие курильщика, но закурить, ловя мой вопросительный взгляд, милостиво разрешает.
— Про врачей без границ знаешь, Дарья Владимировна? — я вопрошаю, трясу сердито зажигалкой, что как назло не срабатывает.
Рассказываю.