Личный поверенный товарища Дзержинского
Шрифт:
— А как зовут вас? — спросила она.
— Меня зовут Дон, — сказал я.
— Дон, — задумчиво произнесла она, — как будто удар колокола, дон-дон-дон…
— А я и есть колокол, — улыбнулся я, — стоит вам произнести три раза слово Дон и я сразу появлюсь.
— Неправда, вы не появитесь, — грустно сказала она, — чудес не бывает.
— Зато вы вспомните обо мне, и мне сразу будет тепло, — сказал я.
Мы пили с ней кофе, пили рубиновое вино из высоких бокалов, я целовал ей руку и читал свои стихи:
Я целовал её глаза, я целовал её губы, я целовал её шею, грудь, легко касаясь языком коричневого соска.
Мы ничего не говорили, наши тела говорили за нас и говорили жарко и страстно. Я чувствовал её всю. Мне казалось, что мы с нею встречались ежедневно и мне известен каждый изгиб её тела. Я знаю, прикосновение к каким местам доставляет ей наивысшее удовольствие, и знал, как нужно сливаться с ней воедино. Я был ненасытен, и она отвечала мне такой же ненасытностью. Мы любили друг друга как в последний раз и не могли налюбиться до конца.
В какой-то момент мы лежали рядом друг с другом, и я увидел, что она закрыла глаза. Я тоже закрыл глаза и провалился в глубокую яму, до дна которой летел целую вечность. На дне сидел человек, целившийся в меня из пистолета и говоривший женским голосом:
— Почему ты меня обманул?
Глава 14
Сон был настолько реален, что я инстинктивно открыл глаза. За окном брезжило утро. На меня смотрело выходное отверстие ствола пистолета, а женский голос спрашивал:
— Почему ты обманул меня?
— Я тебя не обманывал, — сказал я, — я действительно люблю тебя.
— Ты, гестаповский офицер и любишь простую белоруску? — почти закричала девушка, — да мне сейчас остаётся застрелить тебя и застрелиться самой. Я стала гитлеровской подстилкой, — заплакала девушка.
— Если хочешь стрелять, то стреляй, только не рви мне душу, — сказал я, — у тебя ещё и пистолет не заряжен, он стоит на предохранителе.
Уловка старая как мир, но она сработала. Девушка переключила внимание на пистолет, и я без труда отобрал его. Он действительно был на предохранителе, но в стволе был девятый патрон, чтобы при необходимости можно было стрелять сразу после переключения флажка предохранителя.
Отбросив пистолет в сторону, я попытался обнять девушку, но она была словно дикая кошка.
— Давай договоримся так, — сказал я, — никому ничего не надо говорить, и я тоже никому ничего не буду говорить, но если ты меня дождёшься, то после победы я приеду, и мы с тобой поженимся. Ты согласна?
— После чьей победы? — спросила она.
— После нашей победы, — сказал я.
— Вы никогда нас не победите, — сказала с чувством девушка.
— Да, они никогда нас не победят, — подтвердил я.
Девушка сидела и не знала, что ей ответить. Я оделся, собрал свои вещи, оставил часть своих денег на комоде, подложив их под старинную деревянную шкатулку. Если я предлагал девушке выйти за меня замуж, то я и должен нести ответственность за её содержание. Уже на выходе я спросил её:
— Как тебя зовут?
— Маргарита, — прошептала она.
— продекламировал я и вышел на улицу.
Тишину утреннего Минска нарушали чёткие шаги патрулей и таких же ранних пташек, как и я, у кого есть пропуск или другой документ для ночного передвижения.
В семь тридцать мы с дедом Сашкой отъехали от конспиративной квартиры в направлении военного аэродрома.
В самолёте мы с дедом устроились на сиденьях в хвосте самолёта. Там было не так уж и удобно, хотя в самолётах того времени было неудобно везде кроме двух кресел сразу за стенкой пилотской кабины. Между креслами был маленький столик, чтобы высокий начальник мог положить на него руки или документы.
Перед самым взлётом Мюллер оглянулся и внимательно посмотрел на нас с дедом Сашкой.
— Бугор, — уважительно произнёс старик, — строгий да справедливый, дело знает и с любым начальством ладит. Такие далеко идут.
Полёт проходил на небольшой высоте. Осень и так холодно, а у нас не было ни тёплой одежды, ни кислородного оборудования.
Скорость полёта чувствуется тогда, когда маленькая высота. Внизу проносились посёлки, городки, поперёк полёта мелькали железные и шоссейные дороги, по которым шли эшелоны и ехали колонны автомобилей на Восток, на Москву.
— Гли-ко, как мчимся, — сказал восхищённо дед Сашка, — быстрее, чем в тот раз. Сейчас только трясёт сильнее.
Деда Сашку мы поселили в загородном доме в окрестностях Берлина. Домик богатый, с обслугой — сторож, садовник, повар, экономка. Все секретные сотрудники гестапо. Деду была предоставлена относительная свобода передвижения в пределах территории усадьбы. Когда я приехал через три дня, то удивился тому, как дед споро работал граблями и о чем-то переговаривался с садовником. Причём на немецком языке, не на том, на котором разговаривают нормальные, а на том, на каком разговаривают дети, только начинающие говорить. Способности деда к иностранным языкам оказались поразительны.
На сегодня были назначены смотрины деда Сашки начальником гестапо Генрихом Мюллером.
Глава 15
Мюллер приехал в три часа пополудни. Неприметный мужчина в тёмно-сером костюме, в котором вряд ли кто признает могущественного начальника государственной тайной полиции Германии.
Я толмачил при его разговоре с дедом Сашкой. Толмач это старинное русское слово, обозначающее переводчика. Я раньше думал, что слово происходит от глагола толмачить, то есть разъяснять, а потом оказалось, что это русифицированное немецкое существительное — дольметчер — переводчик. Вот как просто открывается потаённый ларчик, стоит только покумекать над каким-либо словом и находится достаточное простое объяснение его происхождения.