Лихорадка
Шрифт:
— Как?
Габриель отвечает:
— Она пробралась в подвал, чтобы найти меня.
Должно быть, в тот день, когда она куда-то исчезла. Позже, когда мы разговаривали в библиотеке, она сказала, что была в подвале, но не пожелала отвечать на вопросы и наорала на меня за то, что я не захотела от нее отстать.
— Что… — У меня перехватывает горло. — Что она сказала?
— Дженна знала, что мы собираемся бежать, и тревожилась. Она сказала, что ты всегда так стараешься обо всех заботиться, всем руководить, что не замечаешь, когда тебе угрожает опасность. Она попросила, чтобы я заботился о тебе даже тогда, когда
Отступиться. Позволить тайнам Дженны умереть вместе с ней.
Я больше ничего не говорю, отвожу руку назад и тушу ночник. В темноте Мэдди шебуршит под кроватью — возможно, ей снятся ее странные сны.
Мне кажется, что Габриель уже заснул, когда он произносит:
— Я не доверяю этим людям.
Я тоже. Эльза заблудилась в печальной пустыне своего разума, а Грег пугает Мэдди. Конечно, есть вероятность, что Мэдди, все детство наблюдавшая за клиентами мадам, привыкла бояться мужчин. Но нет, это не так. Она демонстрировала явную привязанность к Джареду, и Габриель ни разу ее не испугал.
— Я подежурю, — предлагаю я. — Если устану, разбужу тебя.
Его плечи сотрясаются от тихого смеха.
— Лгунья, — говорит он, но в этих словах нет ничего обидного.
В следующую секунду он отключается.
Сон у Габриеля неспокойный. В течение ночи мне не раз приходится хватать его сжатые кулаки, чтобы прекратить метания, утирать рукавом пот с его лица, терпеть, когда он в полубреду рычит разные гадости, от которых меня корежит. Я знаю, эти слова адресованы не мне. Пугает то, что я не знаю, к кому или к чему они обращены. Что-то является ему в этом полусне — и возможно, это действительно призрак сына Эльзы, растворившийся в стенах, потому что в какой-то момент Габриель открывает глаза и смотрит мимо меня, словно над кроватью кто-то стоит.
Я включаю свет, чтобы показать ему, что тут никого нет, и одновременно убедить в этом саму себя. Но вместо этого замечаю, каким диким стал взгляд его голубых глаз. Посеревшая кожа и бескровные губы придают ему вид мертвеца.
— Рейн? — спрашивает он так, словно изумлен тем, что я здесь.
Похоже, в том мире, куда унес его разум, я оставалась невидимой всю долгую ночь, в течение которой пыталась его успокоить.
— Привет! — говорю я, убирая влажные от пота волосы у него со лба. — Тебе ничего не нужно?
Кажется, мой голос немного его успокаивает. Я сижу над ним, и когда кладу ладони поверх его кулаков, его пальцы разжимаются. Он долго смотрит на меня, недоуменно и устало, а потом говорит:
— Мы только что не говорили с тобой о том, чтобы вернуться обратно в особняк на вертолете?
Я невольно смеюсь и качаю головой.
— Нет.
— О! — восклицает он. — А я был уверен. А потом твои волосы превратились в пчел.
Я трясу прядями своих волос над его лицом. Светлые локоны разных оттенков золота качаются, словно спутанные пружинки.
— Никаких пчел, — говорю я. — Пить хочешь?
— Немного, — отвечает он, но при этом глаза у него закатываются и закрываются.
Я говорю себе, что с ним все будет в порядке. Это пройдет.
Это пройдет.
Это пройдет.
— Сейчас вернусь, — шепчу я.
Прохожу
А вот на кухне темно: ее освещают только луна да еще лампочка холодильника. Я открываю его дверцу, чтобы взять пластиковую бутылку воды. По словам брата, пластик — самое блестящее изобретение в области химии, потому что он не разлагается. Когда пластиковая вещь выполнит свое назначение, ее можно расплавить и превратить во что-то другое либо оставить вечно валяться на свалке.
Он говорит, что ученые могут создавать бутылки, но не людей.
— Твоему мужу недолго осталось быть в этом мире, да? — говорит Грег.
Я вздрагиваю, дверца холодильника вырывается у меня из руки и захлопывается. В темноте я еле различиаю фигуру Грега, сгорбившегося за кухонным столом.
— Не хотел тебя напугать, — извиняется он.
— Ничего, — отзываюсь я, но голос звучит не так ровно, как мне хотелось бы. — Я просто пришла взять воды.
— Для мужа? — спрашивает Грег.
Голос у него невыразительный, почти монотонный.
— Да, — отвечаю я.
— Хорошо, что ты о нем заботишься, — говорит Грег, и его голова поворачивается ко мне, хотя лица я разглядеть по-прежнему не могу. — Но не забывай подумать и о себе. Когда они вот так умирают, это высасывает силы из твоей души. Тебе начинает казаться, что это ты умираешь.
Очередной вдох застревает у меня в горле. Габриель не умирает: его организм восстановится после «ангельской крови», и с ним все будет в порядке. А вот Дженна действительно умирала. И стоя на коленях около ее кровати, поддерживая ей голову и стирая с губ кровь, которая тут же выступала снова, я в самом деле чувствовала себя так, словно умирала вместе с ней. Я пообещала себе не думать о моих сестрах по мужу, но эта боль навсегда останется со мной. Она застряла в уголке моего разума, и теперь, слушая Грега, я ощущаю тошнотворную боль.
— Знаю, — признаюсь я.
— Наш мальчик умер тридцать лет назад, — добавляет Грег и повторяет с нажимом: — Тридцать лет! А Эльза так и не оправилась.
Его слова звучат невнятно. Он отпивает глоток из своего стакана, и я слышу, как о стеклянные стенки звонко бьется лед. Одновременно чувствую запах алкоголя.
— Мы подвели вас, ребятишки, — говорит Грег.
Грег встает, стул накреняется и падает на пол. Его это нисколько не смущает. Он идет ко мне, и я вжимаюсь спиной в морозильник. Когда он открывает дверцу холодильника, в голубоватом свете мне видна печаль в темных глазах мужчины, его взлохмаченные волосы. Боль распространяется вокруг него, словно ужасная мелодия. Грег поворачивается ко мне и спрашивает:
— Каково это — точно знать, когда умрешь?
Я пячусь от него. Кровь у меня леденеет, из потной ладони почти выскальзывает бутылка с водой. Но, по-моему, Грег не ждет, что я отвечу. Он улыбается мне отстраненной, сонной, ужасной улыбкой. Передо мной вспыхивают буквы, которые писала Мэдди: «Беги!»
Я делаю шаг. И он хватает меня за руку.
— Погоди, — говорит он. — Просто… погоди. В тебе еще столько жизни! Я уже много лет не видел, чтобы в ком-то было столько тепла.
Я пытаюсь выдернуть руку, но его пальцы сжимаются. Взгляд темнеет.