Лихорадка
Шрифт:
— Меня гораздо больше тревожишь ты, — добавляю я. — Как ты себя чувствуешь?
— Устал. Не так уж плохо.
Он наклоняется, собираясь взять на руки Мэдди, которая начала волочить ноги, но она не дается, и он позволяет девочке идти дальше.
— Галлюцинаций больше нет? — спрашиваю я.
— Все время вижу в тенях змей.
Змеи! В моих самых тяжелых кошмарах, вызванных лекарствами, Вон всегда превращался в змею. Мне казалось, это связано с самим Воном, а не с чем-то другим. Был случай, когда Вон, Линден и я с сестрами по мужу прятались в подвале во время урагана. Я уже
Пока я об этом размышляю, мы добираемся до автобусной станции. Это одно из немногих зданий, в которых все еще горит свет. Я не думаю о том, что может прятаться в темноте, а Габриель не говорит о том, что ему там видится. Его стойкость вызывает у меня восхищение.
В особняке ему положено было оставаться сдержанным. И он соблюдал правила, механически следовал распорядку дня. Однако за внешней оболочкой всегда ощущалось нечто большее. Как леденцы прячутся под яркими фантиками «Джун Бинз». Леденцы, которые он мне приносил… И объятия Габриеля распахнулись, чтобы поймать меня, когда я полетела с маяка во время урагана. Я всегда знала, что он сильнее, чем ему требовалось по штату.
А сейчас, когда мы входим на автовокзал, свет неоновых ламп показывает мне, насколько Габриель бледен, выделяет синяки у него под глазами. Я решаю, что чтение светящейся карты на стене мне следует взять на себя. Чтобы выяснить, как быстрее отсюда выбраться.
— Тебе надо сесть и постараться покушать, — говорю я ему. — В сумке Сирени еще остались те штуки от Кэлли.
— Штуки от Кэлли, — откликается Габриель с иронией. — Ням-ням.
Но не отходит в сторону. Вместо этого наблюдает за тем, как я веду пальцем по зеленой линии на карте — точно так же, как вела пальцем по одеялу, когда в особняке делилась с ним моим бредом на почве мании величия: мол, у мира все еще есть надежда.
— Почему ты не хочешь отдохнуть? — спрашиваю я.
— А ты почему?
— Что? — удивляюсь. — Я? Со мной все в порядке.
Поджимаю губы, пытаясь сосредоточиться на названиях городов, но все они выглядят одинаково. Мне почему-то не удается понять, на какой именно я смотрю.
Габриель кладет руку мне на плечо.
— Рейн, — говорит он, — с тобой не все в порядке. Просто признай это.
— Нет! — Как только я произношу это слово, у меня начинают стучать зубы. Я судорожно сглатываю и глубоко вздыхаю. Он разворачивает меня лицом к себе. — Со мной все в порядке. Правда! Мне просто надо подумать.
Он убирает волосы у меня со щек.
— Просто признайся.
Его голос звучит невероятно мягко, а меня внезапно охватывает грусть. Я кладу голову ему на плечо, а он притягивает меня к себе. У меня подламываются ноги, но это не страшно — Габриель меня держит.
— Все хорошо, — шепчет он.
Мои губы касаются его шеи, и я ощущаю соленый пот, чувствую вкус его лихорадки, болезни, просачивающейся из пор. Это неправильно. Это я должна его успокаивать,
Он гладит меня по спине и шепчет, шевеля губами у самого уха, так что его слова щекочут меня:
— Все хорошо. Я больше никогда никому не позволю тебя тронуть. Не позволю. Больше никогда.
— Габриель! — все, что вылетает из моих уст, это стон.
— Знаю.
Его голос становится басовитым: меня он успокаивает, но служит предостережением для любых опасностей, которые попробуют проползти между нами. Может быть, Габриелю все еще мерещатся змеи.
Я рыдаю. И когда мои вздохи и дрожь передаются ему, в его голосе звучит настоящая боль.
— Знаю, Рейн, знаю.
Я все никак не могу забыть, как та, чужая, рука прикасалась ко мне. Я снова и снова ощущаю, как пальцы Грега впиваются мне в бедро. Но дело не только в этом. Его слова застряли у меня в голове так глубоко, что мне никогда от них не избавиться.
«От тебя останется только пепел».
Как Дженна могла все про меня знать? Даже после смерти. Когда она просила Габриеля заботиться обо мне, откуда ей было знать, что сейчас мне нужно будет именно это?
15
Рассветает, и мы садимся на автобус, который отвезет нас в Пенсильванию. После этого у нас останется достаточно денег, чтобы пересесть на автобус до Нью-Джерси, а оттуда — до Манхэттена. Габриель объяснил мне все это еще до того, как пришел автобус, и название родины звучит теперь у меня в голове. Словно подарок. Словно нечто недостижимое. Я не могу поверить, что цель так близка.
Сажусь у окна, Габриель — у прохода, а Мэдди устраивается между нами. У меня пересыхает во рту. Я стараюсь спрятать улыбку, но все равно ощущаю ее внутри себя. Эта улыбка заставляет напрягаться мышцы лица и шеи, от нее кружится голова. Манхэттен. Дом. У меня под ногами вибрирует мотор.
Когда я склоняюсь над Мэдди и кладу голову на плечо Габриелю, он говорит:
— Я буду дежурить первым.
— Ладно, — соглашаюсь я, хоть и сомневаюсь, что смогу заснуть.
Я продолжаю сомневаться даже тогда, когда веки у меня тяжелеют.
Мне не снится ни особняк, ни Грег, ни голубые цветочки на стене, в которых поселился призрак. Вместо этого мне снится, что автобус остановился, а когда я выхожу из него, кругом масса народа. Не первое поколение или новые поколения, а просто люди: дети, подростки, юноши и девушки, взрослые и старики. Словно пришедший в движение фотоснимок из газеты двадцать первого века.
Я держу что-то в руке и опускаю взгляд, чтобы посмотреть, что это. Карта из колоды Аннабель — Мир. Весь мир.
Однако тут не все в порядке. Я не могу отыскать Роуэна. У меня возникает ужасная мысль: а вдруг никто не сказал ему, что мир спасен и что я держу в руке доказательство?
«Слишком поздно, — произносит кто-то, — слишком поздно».
Я узнаю этот голос как раз в то мгновение, когда люди исчезают во мраке, и не успеваю вовремя произнести имя.
— Мама?
Мои веки невольно поднимаются. Дневной свет кажется неприятно резким. Я заслоняю глаза рукой.