Лихорадка
Шрифт:
— Где мы? — бормочу я.
Габриель отвечает не сразу. Он подается вперед, чтобы посмотреть на меня. Моя голова лениво лежит у него на груди, и он убирает волосы, упавшие мне на глаза. Я повторяю свой вопрос.
— Просто хотел убедиться, что ты действительно проснулась, — объясняет он. — Ты разговаривала во сне.
— Правда?
— В последнее время ты часто это делаешь, — говорит он, и почему-то лицо у него несчастное.
В следующую секунду он уже откидывает голову назад, и выражения его лица я больше не вижу. Он запускает пальцы в мои волосы. Я закрываю глаза: меня баюкают его прикосновения и гул мотора. И я забываю
— Если хочешь, можешь еще немного поспать.
— Я потом подежурю, — мямлю я. — Спасибо.
Кончики его пальцев отбивают ритм в такт мотору. Я уплываю в полусон, слушая голоса пассажиров, порой видя во сне лица. Указатели с названиями улиц пролетают настолько быстро, что я не успеваю разобрать написанные на них буквы.
Мои видения являют мне, где я нахожусь сейчас и что лежит впереди. Они не возвращаются туда, где я была, и к тому, что оставила позади. Я говорю себе, что именно об этом мечтала с того момента, когда меня поймали Сборщики, и что я должна радоваться.
Несмотря на неотступное ощущение пустоты, мне следует радоваться.
На автовокзале в Пенсильвании мы с Мэдди ненадолго расстаемся с Габриелем, чтобы зайти в женский туалет и умыться. Габриель дожидается нас у двери. Вид у него усталый, но не измученный. Мы ждем, сидя в пластиковых креслах и подкрепляясь закусками от Кэлли и теплой водой, из которой вышел весь газ.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.
— Наверное, нормально, — отвечает Габриель. — Голова немного болит. И спина.
— Это из-за того, что ты напряжен, — говорю я. — У тебя мышцы одеревенели.
— Знаю, — соглашается он.
Но он что-то от меня скрывает. Галлюцинации, ужасы, которые ему пришлось пережить, пока я мирно спала у него на груди. Или еще какие-то секреты, которые были у него с моими сестрами по мужу. Еще что-то, что мне не положено знать.
Пока он жует чипсы, я всматриваюсь в его глаза. Вижу яркую, юную голубизну радужки, вижу паренька, приносившего мне рано утром леденцы «Джун Бинз». Во взгляде больше нет темноты от «ангельской крови», сделавшей его своим заложником. Но когда я незаметно заглядываю в сумку, вижу, что пузырек с этой жидкостью по-прежнему лежит там.
Габриель засыпает еще до того, как автобус трогается с места. Он сидит рядом, положив голову мне на плечо. Его губы беззвучно шевелятся.
— Хороших тебе снов, — шепчу я, надеясь, что мой голос он услышит.
Я представляю себе собственный голос как туман, который проникает в кошмары Габриеля, обволакивает всех чудовищ и начинает сжимать объятия, отправляя их в небытие.
— Рейн, — отзывается Габриель. — Будь осторожна.
Сиденье перед нами пустует, и Мэдди начинает игру: она перекидывает ноги через спинку и повисает вниз головой, словно летучая мышь. Кажется, это ее развлекает, хоть и не нравится некоторым пассажирам из первого поколения, которые пялятся на нее. Я чувствую, они наложили на Мэдди клеймо. И на меня, и на Габриеля. Из-за нашей молодости. Из-за того, что к нам приближается смерть. Как будто мы виноваты в том, что родились в этом мире.
Тем не менее мне не хочется привлекать к нам внимание, особенно после того, как Вону удалось найти меня в парке аттракционов у мадам.
— Мэдди, — говорю я, — иди сюда, почитаем.
Мы читаем ее потрепанную детскую книжку, а потом брошюрку, лежащую в кармане сиденья перед
Но я все равно спрашиваю у Мэдди:
— Кто это?
Конечно, она не отвечает.
Автобус только-только остановился, и его тормоза еще визжат. Но я уже расталкиваю Габриеля.
— Мы приехали!
Я тормошу его, словно если мы не побежим от этого автобуса к следующему, то никогда отсюда не выберемся. Следующий автобус довезет нас прямо до Манхэттена. Манхэттен! От этого слова по всем нервам моего тела разбегаются холодные мурашки, вызывая дрожь. Я чувствую, как на затылке волосы становятся дыбом. Не помню, когда я в последний раз испытывала подобное возбуждение.
А еще я стараюсь игнорировать ощущение, примешивающееся к моему радостному восторгу. Какую-то мрачную тревогу, которая не покидала меня весь прошлый год и которая грозит превратить мою радость в смятение, а надежду — в страх.
— Габриель!
Он отмахивается от меня, бормочет:
— Слышу, слышу.
— Прости, — говорю я. — Прости меня. Но нам надо сходить прямо сейчас. Следующий автобус отойдет через десять минут, а это единственный пит-стоп.
— А что такое пит-стоп? — спрашивает он.
Мы уже плетемся по проходу. Габриель зевает, а я с трудом сдерживаю желание подтолкнуть его вперед.
— Не знаю, так мои родители говорили. Привал. Поход в туалет. Быстрый перекус.
Однако еда Габриеля не интересует. Пока мы стоим в ожидании следующего автобуса, мне удается уговорить его выпить немного теплой содовой. Банка трясется в руке Габриеля, и я хватаю его за кисть, чтобы унять эту дрожь.
Хочется верить, что на этом все закончится. А этот легкий тремор вызван остатками наркотика, выходящими из его крови. Я как раз собираюсь предложить выбросить пузырек, по-прежнему лежащий в сумке, но тут приезжает автобус. Он останавливается со скрипучим прерывистым вздохом и открывает нам двери. Я опережаю всех, и к тому моменту, когда Габриель плюхается рядом со мной, уже сижу, зажав кулаки между подергивающимися коленями.
День близится к концу. Салон автобуса залит обжигающим желтым светом, словно мы оказались внутри галогенной лампы. Габриель щурится. Кожа у него бронзовая, тонкие волоски на руке светятся белым. Он проводит ладонью по изгибу подголовника переднего сиденья. Закусывает нижнюю губу — теперь она у него снова нормального розового цвета. Его тонкие темно-каштановые волосы вьются, обрамляя лицо, словно превратились в маленькие копии моих собственных локонов.
Я смотрю, как двигается его ладонь: сначала вдоль края сиденья, потом в отдалении от него. Габриель рисует какие-то узоры, прокладывает маршруты.