Лики времени
Шрифт:
Однако денег на хозяйство он почти не давал. Иной раз даст десять рублей, спустя неделю-две еще десять, а ведь любил хорошо покушать, сам признавался: «Я гурман и обжора».
Само собой, денег не хватало. Клава стеснялась сказать ему об этом, тем более он ни разу не спросил, как она справляется с расходами. Иной раз Клава перехватывала у мамы немного, но у мамы тоже негусто было с деньгами и не всегда находилась лишняя пятерка.
Хмелевский являлся не каждый день, зато звонил часто, иногда по нескольку раз в вечер. Она понимала, тоскует без
Ей первой пришла в голову мысль перевестись на вечернее отделение. Надо было начать работать, иначе не выкрутиться, Юра не может ее содержать, а стипендии, даже повышенной, далеко не хватает. Она не сказала ему поначалу ничего, позднее призналась. Он был вне себя от негодования: «Как же так?! Это ты из-за меня вынуждена бросить институт!»
Она возражала:
— Не бросаю и не собираюсь бросать, просто временно перехожу на вечернее.
— Имей в виду, это и вправду временно, — сказал он и успокоился. Больше они о ее переходе не говорили.
Теперь день был свободен, и Клава поступила работать в Яузскую больницу, сестрой терапевтического отделения. Там работала мамина приятельница кастеляншей, она и помогла Клаве устроиться.
Клаву зачислили сразу, правда, Клава поставила одно условие: чтобы родители ничего не знали. Она понимала, и мама и папа, безусловно, воспротивились бы ее решению.
С первого же дня пришлось нелегко: надо было очень рано вставать, ехать через всю Москву в больницу, потом после трудного, утомительного дня отправляться в институт на занятия. Хорошо, что занятия бывали не каждый день, а только четыре раза в неделю.
Когда не надо было идти в институт, она чувствовала себя почти счастливой, почти, потому что все-таки было жаль, что ушла с дневного отделения, зато сразу же стало легче, зарплата сестры — небольшая, однако, как бы там ни было, а все подспорье, кроме того она иногда бралась дежурить за кого-нибудь, опять деньги, которые никогда не оказывались лишними.
С Юрой отношения были самые что ни на есть хорошие, он бывал очень часто, но не ночевал ни разу.
«Пойми, она тяжело больна, вдруг с нею что-то случится, а меня не будет? Выходит, это по моей вине? Я же себе никогда не прощу…»
Он не уставал повторять, что любит только ее, Клаву, одну лишь ее, она верила ему во всем, но однажды поймала его на лжи. Он обещал приехать вечером и не приехал, не позвонил. Она сама позвонила ему, услышала его голос, положила трубку, не сказав ни слова.
А он явился на следующий день, сказал, что пришлось выехать в местную командировку за город, там обсуждался проект перестройки молодежного стадиона. Он работал в областном архитектурном управлении, нередко выезжал в командировки в Подмосковье, и она бы, разумеется, поверила ему, если бы не услышала его голос по телефону. Однако ничего не сказала, не упрекнула ни одним словом. Позднее и это забылось, как забывается все на свете, пока снова не поймала его на лжи, опять мелкой, незначительной,
И опять ничего ему не сказала.
А потом грянула беда — умерла мама. Вечером Клава зашла к родителям, на Шаболовку, все было хорошо, все дышало привычным миром и покоем, они поужинали все вместе, а после, когда Клава собралась уходить, мама сказала:
— Приходи завтра, буду лепить пельмени.
Это было любимое Клавино блюдо, Клава даже в ладоши захлопала.
— Вот и поешь завтра, — сказала мама и прибавила тихо: — И своему отнесешь, как его, Юре…
Рано утром, на рассвете, позвонил отец, попросил приехать сейчас же.
Мама лежала на кровати, укрытая одеялом, розовым в мелкую клеточку, памятным Клаве чуть ли не с детства. Голубоватая тень от ресниц на щеках, рот полуоткрыт, будто мама хотела сказать что-то и — не успела.
Тогда Клава впервые увидела отца плачущим. Отец всегда казался очень сильным, хорошо владевшим собой, к вдруг он заплакал, кривя рот, седеющие брови его сошлись вместе, плечи дрожали, слезы беспрестанно струились из глаз, он показался Клаве в этот момент разом постаревшим, даже вроде бы ростом стал меньше…
И тогда Клава опомнилась от каменного своего безмолвия и тоже заплакала. Могла ли она предполагать еще вчера, когда пришла навестить своих, в отчий дом, что видит маму в последний раз? Почему не дано людям предвидеть то, что должно случиться? Почему?..
* * *
Соседом Хмелевского в палате был старый актер Максим Валерьевич Спесивцев. Когда-то он снимался в кинофильмах вместе с Иваном Ивановичем Коваль-Самборским, Кторовым, Жизневой, Адой Войцик. Роли ему поручались, как он сам говорил, капельные, мелькнет на экране в толпе или пробежит где-то вдалеке — и мигом скрылся из глаз.
Когда Клавдия Сергеевна вошла в палату, Хмелевский сказал:
— Клавуся, сейчас будем смотреть фильм, в котором играет наш уважаемый Максим Валерьевич!
— Ну, играет — чересчур сильно сказано, — промолвил Максим Валерьевич своим до сих пор еще сохранившим густую барственность басом. — Однако полагаю, вы все же получите возможность увидеть меня…
На тумбочке у него стоял портативный электронный телевизор «Юность».
Максим Валерьевич улегся поудобнее, подложив под руку подушку, четко рисовался на белой наволочке его профиль.
Фильм был не из сильных, бесспорно устаревший, снимавшийся, наверное, чуть ли не полвека тому назад. Актеры играли в манере, давно уже вышедшей из моды, сильно жестикулировали, вращали глазами, то и дело принимали неестественные позы, голоса у всех казались ненатурально натруженными, будто бы звучавшими откуда-то из подземелья.
— Вот он, я! — вдруг воскликнул Максим Валерьевич.
На экране один за другим прошествовали пять летчиков, все как один молодцеватые, стройные, с лихо заломленными набок пилотками, одинаково одетые в ладно сидевшие на них шинели.