Лики времени
Шрифт:
Она появилась неожиданно, совсем из-за другого угла, откуда он не мог ожидать. Подбежала, проговорила, чуть запыхавшись:
— Прости, пришлось задержаться…
— Пошли? — спросил он.
Она ответила не сразу:
— Не могу, понимаешь, так получается…
— А что, собственно, случилось?
— Видишь ли…
Начала и вновь оборвала себя. Потом все-таки решилась.
— Почему ты не спросишь, кто он мне?
Сергей Витальевич понял, о ком она говорит.
— К чему спрашивать? Он больной, этим все сказано.
Она
— Я его любила когда-то…
— Он был твой муж?
— Почти. В общем, я считала его мужем, но официально он был мужем другой женщины.
— Ситуация, довольно часто встречающаяся.
— Мне было от этого не легче. — Она вздохнула. — Отнюдь не легче.
Они прошли несколько шагов вперед.
— Как я понимаю, ты сейчас идти не можешь?
Она кивнула.
— Угадал. Он просит, чтобы я побыла с ним.
— Чем ты ему сумеешь помочь?
— Ничем, конечно. Просто посижу рядом, и все.
— Хорошо. Тогда можно прийти к тебе вечером?
— Можно, конечно, только не знаю, когда буду дома.
— Скажем, часов в восемь. Мне необходимо поговорить с тобой.
— О чем? — спросила она, он ответил:
— Об одном важном деле.
Она не спросила, о каком деле и почему он считает его важным, но ему подумалось, она поняла все, что следует понять. Недаром он считал, у нее на редкость зоркое сердце, именно зоркое, иначе не скажешь.
Она вынула ключи из кармана халата.
— Возьми на всякий случай, если я задержусь.
— Сумею открыть? — спросил он.
— Сумеешь, замок простой, все-таки, — предупредила она, — полагаю, буду дома к девяти, наверное, не раньше…
* * *
Она была тогда студенткой третьего мединститута. Училась на втором курсе, получала повышенную стипендию, отец говорил: «У нас в семье будет свой врач, можно болеть спокойно…»
Он гордился дочерью, ее усидчивостью, разносторонними способностями, кроме того, что отлично училась, она пела, играла на гитаре, знала множество стихов наизусть, участвовала в студенческой самодеятельности. Многие советовали: бросай институт, подавай документы в театральное, ведь играешь не хуже профессиональной актрисы…
Она не соглашалась, это все несерьезно, быть врачом — вот самое серьезное, самое важное на свете дело…
С Хмелевским она познакомилась в троллейбусе, ехала из института в кинотеатр «Художественный», что на Арбатской площади. Договорилась с Костей Широковым пойти на «Большой вальс». Костя жил с нею в одном доме, на Шаболовке, вместе ходили в одну и ту же школу, только в разные классы, окончив школу в одно и то же время, сдавали экзамены, Клава в медицинский, Костя в станкостроительный.
Клава знала: Костя любит ее, любит давно и, как он сам говорил, прочно, на всю жизнь.
«Люблю ли я его? — спрашивала она себя и сама же отвечала: — С ним легко…»
Все
Мама частенько строила планы: «Будете жить вместе с нами, мы не вечные, помрем, вам останется вся квартира…»
«Только не умирай, мамочка, — говорила она. — Живите с папой вечно!»
Мама смеялась, она была хохотушка, постоянно смеялась, много и охотно шутила. Все, кто знал маму, любили ее, и она относилась доброжелательно и открыто решительно ко всем. Теперь о ней сказали бы: «Контактна и коммуникабельна».
Мама хорошо пела. У них было старенькое пианино, которое маме досталось от тетки, некогда актрисы в театре Зимина, тетка научила ее подбирать по слуху любой мотив. Мама садилась за пианино, начинала петь тонким и чистым голосом какой-нибудь цыганский романс или старинную русскую песню из репертуара покойной тетки.
Особенно мама любила романс «Сегодня, завтра и вчера».
Прощай, мой друг, прощай навек,
Проститься нам пришла пора,
Пусть побегут за днями дни —
Сегодня, завтра и вчера.
Когда Клава была маленькой и мама пела при ней, Клаве представлялись эти «сегодня, завтра и вчера» юркими, пронырливыми созданиями, похожими на кузнечиков, прыгающих друг за дружкой в траве…
А еще мама пела романс, от которого Клаве хотелось плакать:
В жизни все неверно и капризно,
Дни летят, ничто их не вернет,
Нынче праздник, завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдет.
И припев:
Эй, друг, гитара,
Что звенишь несмело,
Еще не время плакать надо мной!
Пусть жизнь прошла,
Все пролетело,
Осталась песня, песня в час ночной…
Грустные слова, от которых наворачивались слезы, мама выводила своим тонким голосом, глаза ее весело щурились, маленький рот улыбался. Трудно было бы представить себе ее печальной или хотя бы просто задумчивой. Пожалуй, единственный раз мамино лицо казалось застывшим в невеселой задумчивости, тогда, когда она лежала в гробу; умерла мама внезапно, еще утром, провожая мужа, Клавиного отца, на работу, она попросила его не задерживаться, потому что задумала лепить пельмени, а они, как известно, не любят долго париться в воде.