Ликвидация
Шрифт:
– Шо? Я?!
– взвился от негодования Фима.
– В уличные попки?!
– А шо?
– снова пожал плечами Гоцман.
– Я год был на подхвате поначалу…
Но теперь понесло уже Фиму. Он замер посреди тротуара, уперев руки в боки, так что прохожим приходилось обтекать его, как реке - утес.
– Нет, мне это нравится! Я стою в кокарде у всей Одессы на глазах? И это униженье предлагает мне мой лучший друг! Мой бывший лучший друг!…
Отбив на месте замысловатую чечетку от переполнявших его плохих чувств, Фима с независимым видом двинулся
– Ну что ты сразу дергаться начал? Я говорю: как вариант…
– Давид Гоцман, кидайтесь головой в навоз!
– отбрил Фима, сбрасывая руку.
– Я вас не знаю. Мне неинтересно ходить с вами по одной Одессе.
– Фима, ты говоришь обидно, - покачал головой Гоцман.
Через полминуты Фима, вздохнув, умерил шаг. Они снова шли рядом, не глядя друг на друга.
– Я к Марку, - наконец обронил Гоцман.
– Вместе?
– Не, - после паузы мотнул головой Фима налево, в подворотню.
– Я тудой.
– Так ближе, - махнул рукой вдоль улицы Гоцман. В ответ Фима молча свернул в подворотню и, не оборачиваясь, вскинул на прощанье руку:
– Иди как хочешь…
И еще на одни руки смотрел Давид. Не было в них ни красоты рук судмедэксперта Арсенина, ни суетливой нервозности рук Омельянчука. Больные то были руки, сильные и привычные к бою, но давно больные. Трясущиеся пальцы Марка осторожно вынимали по одному из картонных уголков альбома пожелтевшие фотоснимки, ласково ощупывали каждый и передавали Гоцману.
– Я его с утра умыла, - всплыл откуда-то голос Гали, молодой, но уже наплакавшейся в этой веселой жизни хохлушки.
– Зробила кашку с чечевицы - не ист. Яичко отварила - ни в какую… Шо ж такое? Горячо? Мотае головой. Чаю? Ни…
Давид внимательно разглядывал старые снимки. Вот Марк в длинных черных купальных трусах - улыбается во весь рот. Еще бы, такие барышни рядом. И подпись:
«Ялта, Рабочий Уголок. Привет из Крыма! 1928 год»… Вот Марк в новеньком френче и бриджах, на голове пилотка, в петлицах три «кубаря» - старший лейтенант. За его спиной ребрастый металлический бок ТБ-3… А вот он в летном комбинезоне, в обнимку с двумя смуглыми горбоносыми парнями. Все трое смеются. Испания, 1937-й.
– Кто?… - Согнутый палец Марка постучал по очередному снимку.
– Это ты, Марк, - тихо ответил Гоцман.
– Вернулся из Германии…
Сгорбленный, в ветхом кресле, бритый наголо Марк мучительно пытался что-то вспомнить, глядя на собственное изображение. В распахнутое окно первого этажа доносился визг девчонок, игравших во дворе в салки. На низком подоконнике боком сидел Фима, делая вид, будто ему все равно, хотя ему было не все равно.
– Потом смотрю - пийшов, пийшов… - продолжила Галя, глядя куда-то на стену.
– Шо-то шукае. Пусть себе. Хожу ж за ним. Знайшов зубную щетку!… Я порошок достала. Пийшов, почистив зубы…
– Сам?!
– удивился и обрадовался Гоцман.
– Сам, - счастливо всхлипнула Галя.
– Погуляли с ним по парку… Побачив птичку, та й засмеявся!…
Марк вдруг задергался
Разные то были снимки. На одном молодые Марк, Фима и Давид. На других - рядом с Давидом красивая молодая женщина. На маленькой карточке - Давид держит на руках девочку…
– А со Слободки шо, не приходили?
– Гоцман, кряхтя, разогнулся, спрятал в альбом подобранные с полу фотографии.
– Приходили, - вздохнула Галя, сидя на корточках.
– Посмотрели. Казали, забрать можем, но лечить не будем. У них тама переполнение… А врачей нема, лекарств нема. То, кажуть, тут хоть я хожу, а там же ж никого нема. Одни скаженные. Так дома, кажуть, лучше.
– Ты слышал, шо Галя сказала за Слободку?
– обернулся Гоцман к Фиме.
– Можно поехать, начистить морды этим коновалам, - пожал тот плечами, по-прежнему глядя во двор.
– Но толку так и не будет. У них же всех профессоров пересажали… Надо до Арсенина пойти. Он же ж военврач, за контузии в курсе.
– У мене е брошка мамина, - встрепенулась Галя, поднимаясь с пола со стопкой снимков в руке.
– Я б товарищу военврачу и заплатила б…
Гоцман засмеялся:
– Ты, Галя, брошку до свадьбы береги. Марка вылечим, сыграем свадьбу…
Продолжать он не стал, потому что обернулся на крик Фимы. А тот, разом перемахнув через подоконник, птицей кинулся к Марку, который спокойно сидел у стола и деловито резал ножницами продуктовые карточки.
Гоцман осторожно разжал его ладонь, отобрал ножницы. Марк сперва не давался, но потом утихомирился и начал тонко, обиженно всхлипывать.
– Ой, Марк, шо ж ты зробил?!
– рыдала Галя.
– Тут же на мисяц! Мы ж теперь без хлеба…
– Галя, Галочка, - приобнял ее за плечи Фима, - та не делай ты горе с пустяка… Склею я вам эти карточки! Будут как новые, и даже лучше…
Гоцман, осторожно утиравший платком слезы Марку, сунул руку в карман, выгреб оттуда все, что было - несколько смятых, замусоленных красных червонцев, вложил в трясущуюся Галину ладонь и мягко пресек попытку вернуть деньги.
– Завтра-послезавтра получу паек и принесу, - пробурчал он.
– Ша! Сопли прекратили.
Фима аккуратно запихивал в карман пиджака обрезки карточек. Под угрюмым взглядом Гоцмана он всплеснул руками и убедительно произнес:
– Склеить - это ж пара пустяков!
– Склеишь и мне покажешь…
– Дава!
– с упреком вздохнул Фима.
– И шо ты всю дорогу себе думаешь?! Я уже не помню, как шуршит чужой карман…
По ночному пустырю с одной, да и то затененной, фарой осторожно пробиралась крытая брезентом трехтонка. Ее то и дело качало на ухабах. Мотор завывал, одолевая трудную дорогу. Да и не было тут по большому счету никакой дороги…