Лилея
Шрифт:
– Я чаю, нервы у ней вовсе расстроены! Я б ее догнала, только она за что-то на меня в обиде, Анри!
– Вот оно что… - Ларошжаклен опустил голову.
– Не надо догонять ее - ни Вам, ни мне. Первая ревность больней самое первой страсти. Туанетта справиться с этим сама - у ней сильная воля и гордый нрав.
– …Ревность?..
– Нелли смешалась.
– Нет мужчины, который давно не понял бы на моем месте, - с грустью глядя вослед мадемуазель де Лескюр, произнес Ларошжаклен.
– Девицы не умеют прятать свое сердце. Но Вы… Вы не девица, Элен, Вы - взрослая женщина. Я не могу постичь, как Вы не поняли того, что любая другая
– О чем Вы, Анри?
– Сердце Нелли странно задрожало.
– Тогда… на кладбище…в Роскофе.
– Взгляд Ларошжаклена обжигал, дыхание сделалось частым.
– Любая… любая поняла бы все, но Вы не поняли… Не поняли вправду, без притворства… Откуда в Вас странная сия чистота… не девичья, какая-то иная! Вы вить не святая, я вижу, что никак не святая!
Анри де Ларошжаклен смотрел ей в лицо - смотрел так, как никогда не смотрел Филипп. Господи, как же она глупа! Сколько романов прочла о безумствах любовных страстей… Но даже над книгой не доводилось ей представлять себя объектом рокового влечения.
– Вить в Вас много женского, Вы очень привлекательны, Элен, - светлые кудри на лбу молодого шуана намокли от испарины.
– Однако в Вас нету ни капли кокетства. Допрежь я не встречал женщины без самой естественной сей искры, и никак не чаял, что такая женщина может столь увлечь. В чем Ваша тайна?
– Сие не тайна, а ерунда, Анри, - Нелли уже овладела собою.
– Мне просто никто отродясь не признавался в любви.
– Но… - молодой дворянин не посмел продолжить.
– В том числе и мой муж, - Нелли улыбнулась.
– Мы повстречались, когда я была подростком. Любовь выросла из дружбы - когда, Бог весть. Не верьте, что такая любовь не глубока! Муж мой был щаслив со мною, щаслив как только может быть мужчина, заверяю Вас!
– Этому я верю, - Ларошжаклен по-прежнему дышал как скороход.
– Анри, Анри!
– Нелли смело положила ладонь на руку шуана: он задрожал, как в ознобе.
– Я не была для Филиппа де Роскофа ни тайной, ни чужеземкою! Я была дитятей, что превращалося в женщину на его глазах! А рядом с Вами другое дитя - понятное и близкое. Не отвергайте дара, что посылает Вам Господь. И не ласкайтесь надеждою обокрасть мертвого, это грешно.
Ларошжаклен отпрянул, словно получил пощечину.
– Я не хотела оскорбить Вас, Анри.
– Пустое.
– Теперь спокоен казался и Ларошжаклен.
– Вы сказали единственное, что могло принудить меня хотя бы попытаться обуздать свои чувства. Вы боле не услышите о них, Элен де Роскоф. Одна лишь просьба, при том - глупая.
– Я люблю глупые просьбы, - Нелли улыбнулась.
– Говорите же!
– В память о сегодняшнем чуде… Не смейтесь! Поменяемся нашими лилеями, оне вить одинаковы! Пусть я сохраню Вашу, а Вы - мою.
– С радостью!
Два благоухающих крина, похожих на короны снежных королей, вправду казались близнецами. Прежде, чем положить лилею Нелли средь сложенных в верхний карман куртки бумаг, шуан на мгновение приник к лепесткам губами.
ГЛАВА XXVII
Еще через день пути вдали показался замок, сложенный из обыкновенного для Бретани коричнево-золотистого гранита. Если когда-то в отрочестве Нелли перепутала на Алтае естественную скалу с рыцарским замком, здесь с нею едва не приключилось обратного конфуза. Уж давно она
– Бретонцы скажут, что известняк мягок и простоит де меньше, не две с половиною тысячи лет, но просто две, - весело улыбаясь серыми глазами, рассказывал сей русоволосый юноша.
– Сказал бы, поживем-увидим, да судите сами, дорогая мадам де Роскоф, какие нонче времена! Можно и не дождаться. А все ж скажу я Вам, мягок-то мягок наш камень, однако ж мягкость его - под резцом. Он твердеет с годами. Снаружи, увы, не только твердеет, но и чернеет на ветру, даже больше других камней чернеет, либо просто причина в том, что в Нормандии вить ветры любят гулять на воле. Средние века вить не были мрачны, как люди думают, глядя на церкви готические! Готика была белой и веселой, ровно ее дитя раскрасило! Но ах, сколь хотелось бы мне показать наши прекрасные соборы изнутри, там, где ветру не дано власти! Даже у Парижского собора Богоматери Вы не увидите того особого розового света, коим сияют своды храмов мужского и женского монастырей у нас в Кане!
На этих-то словах юного Сентвиля вдали и воздвиглась скала, каковой прикинулся поначалу замок Керуэз. Был он о мощном донжоне, с высокими стенами, заросшими до половины мохом и камнеломкой.
Почти сразу перед тем, как Ан Анку, шедший впереди, произнес имя замка, Нелли привычно обернулась через плечо. Все утро втайне тешилась она радостно ребяческой забавою: глядела, как прорастают вослед новые лилеи. Надо сказать, прорастали они по-разному: некоторые цветки сразу, словно пущенная стрела, выпускали наружу бутон, некоторые бугрили землю потихоньку. Поэтому Нелли не враз поняла, что цветочный след оборвался.
– Стало быть безбожники близко, - сказал на то господин де Роскоф.
– Боюсь, друзья мои, что они в Керуэзе.
– Как окаянцам ни быть, - отозвался Морской Кюре.
– Замок стоял в осаде с конца ноября по март. Сам-то виконт месяцем ране погиб под Фужером, оборону держала старая мадам де Керуэз с двумя внуками - тринадцати и четырнадцати годков. Парнишки-то были не Керуэзы, а Тремели - сыновья ее меньшей, Жанны. Самой принцессе-то седьмой десяток пошел - а с пушками управлялась как молоденькая. Славно держались, даром что все седла на суп пошли. Да один из парнишек прочел в книжке в недобрый час, что ласточкины гнезда тож годятся в пищу. Правда оно или нет, а обоих их подстрелили синие, и юного Тремеля и сынка Мао, конюшего Керуэзов, когда они лазили за гнездами за этими по стенам. Парнишка конюшего сразу помер, а меньший из Тремелей после - от раны. Хотели, вишь, как лучше, гарнизон очень уж оголодал. Да какой гарнизон, слово одно! Старуха ружья раздала полдюжине слуг.
– Эх, на неделю б еще их хватило, помощь вить шла из Вандеи!
– с отчаяньем произнес де Глиссон.
– Не корите себя, - отвечал ему Ларошжаклен.
– Тут вить у вас было все поле в «васильках», тысяч десять.
– Да, их было слишком много. Мы их дергали вылазками, но против такого множества это были осиные укусы. Кабы удалось переправить в Керуэз хоть немного пороху да провизии!
Спрашивать о том, что случилось с осажденными, не было нужды. Но кто-то поди жив остался, раз столько всего известно. Нелли вздохнула.