Лилия для Шмеля
Шрифт:
— И завали меня иначе… — осторожно, выбирая слова, я рассказала о себе прежней. Однако умолчала, что работала в библиотеке, убавила возраст и вообще всячески скрывала все, что могло уронить меня в глазах мужа.
Освальд слушал с интересом, но постепенно начал хмуриться…
У меня сердце в пятки упало.
Но вдруг он улыбнулся.
— Я знаю, что мы сделаем! Тебе всего-то надо поехать и посетить места, где ты провела детство. Так вспомнишь что-нибудь из прошлого, память пополнится и передумает
— А Дилия? Она же еще такая крошка? Я боюсь брать ее с собой в дальнюю дорогу!
— Подождем немного, пока она подрастет, а потом, ближе к лету, обязательно навестим монастырь.
— Какой?! — не поняла я.
— В котором ты выросла, Финушка!
Сам факт, что я предупредила мужа о возможной проблеме, меня немного успокоил. Хотя бы он будет знать, что я не разлюбила его, а просто «потеряла» память. Отнесется осторожнее к новой прежней Фине и проследит, чтобы она не обижала Вейре и Дилию.
Однако с тех пор Освальд каждое утро шутя окликивал меня:
— Доброе утро… Корфина?!
— Лиляфина, дорогой, как и прежде! — отзывалась я со счастливой улыбкой, обнимала мужа и признавалась. — Люблю тебя.
— Фух! — выдыхал он, радуясь, что с ним по-прежнему взбалмошная писательница, любимая упрямица. — И я тебя, моя ненаглядная озорница. — И целовал в нос.
Подвешенное положение напрягало, однако имелся и плюс: когда жизнь под дамокловым мечом — ценишь каждый день, каждый миг, что проводишь вместе с семьей. Ведь неизвестно: завтра я буду тут или там, в своем прежнем мире, одинокая и отчаявшаяся.
И так дожила до лета.
Мы очень боялись, что с рождением общего ребенка, Вейре начнет ревновать нас, поэтому старались уделять ему больше времени, особенно я. А потом малыш сам привык в сестричке и даже стал заботиться о ней, в силу своих возможностей. И тогда, после их совместного времяпровождения, слугам приходилось отмывать всю детскую от красок. Так что зря я рассказала про пальчиковое рисование. Зато сколько радости на лице Вейре, что у него появился кто-то близкий, разделяющий его увлечения.
Как-то после такого парного рисования с сестрой, он пришел обедать удрученным. Долго молчал, а потом посмотрел на отца, меня и попросил:
— Мамочка? Папа? Что-то Лирейна медленно растет. Не находите? — подобно отцу постучал пальцем по столу, заглянул нам в глаза и продолжил: — А нельзя ли ее кормить больше, чтобы она росла быстрее?
— Увы, Вейре, — рассмеялся Освальд. — От этого дети быстрее не растут.
— Жаль, — вздохнул малыш. — Тогда родите мне еще сестричку или братика, но старших, а? Мы же, Веспверки, все можем!
— Кое-что, Вейре, даже королю не подвластно, — ответил муж, едва сдерживая хохот. Я тоже с трудом прожевала пирожное. Едва не подавилась от распиравшего смеха.
— Жаль, — повесил нос Вейре. — Придется ждать, пока
Но к лету Лирейна подросла, заговорила, и мы с Освальдом рискнули оставить детей нянькам и на несколько дней съездить с монастырь.
Пользы от поездки я не жидала, но хотя бы посмотрю, как жила Корфина.
После суток плавания на паритуме, а потом нескольких часов езды, мы добрались до небольшого, провинциального городишка, где на окраине высился монастырь Святой Корелии, казавшийся неприступным и грозным.
Однако нас встретили хорошо.
Настоятельница Улия читала мои истории и радовалась, что она и монахини приложили к такому чуду руки. Только очень удивлялись, как я сильно изменилась.
Чтобы помочь обрести мне память — любезно провели по монастырю, показали мою комнатушку, скромный класс и парту, за которой я училась, даже чулан, в котором за все учебу запирали пару раз.
И муж, и бывшие наставницы очень ждали, что вот сейчас я обязательно что-нибудь вспомню, но, увы, конечно же, чуда не случилось. Оно ведь и не могло случиться.
Поэтому, когда мы уходили, расстроенная и растроганная настоятельница подарила мне мою старую нотную тетрадь, которую сестры где-то отыскали.
— Финушка, я и не знал, что ты умеешь играть на клависане! — задумчиво заметил Освальд.
— Я и сама не знала, — с сомнением оглядела тетрадь. — Даже нот не помню.
Весь оставшийся вечер мы с любопытством разглядывали мой идеальный, просто кружевной почерк, профили моих подруг, которых настоящая Корфина когда-то нарисовала…
— Фина! Я это точно ты писала? Что-то не похоже на твой почерк.
— Вот! — указала на четкую, не вызывающую сомнений подпись.
Освальд, осознав, насколько сильно я изменилась, забеспокоился. Я тоже пребывала в расстроенных чувствах, поэтому легли спать расстроенными.
В комнате было душно. И комары кусались. Это в нашем особняке стоит защита от всякой мелкой пакости, а тут приходилось каждой мошке аплодировать. С трудом я заснула лишь под утро.
И приснилось мне озеро с кристально-чистой, зеркальной гладью. Она так манила, что я отыскала крутую тропинку и спустилась к воде. А когда заглянула… — оказалось, что смотрюсь в зеркало… И вижу себя прежнюю!
— Нет! — закричала истошно. И мое отражение не менее отчаянно повторило:
— Нет! Нет! Не хочу!
— И я не хочу! — прошептала я.
Мы обе, перепуганные, рассматривали друг друга, тихонько пятясь от зеркала. На удивление, я стала блондинкой, правда, кажется, еще прибавила в весе… Однако выглядело хорошо.
— У меня здесь семья! — со слезами на глаза произнесла Корфина.
— И у меня семья!
— Тогда не снись мне!
— И ты мне не снись! — пробормотала я, и со всех ног побежала от зеркала…