Лирик против вермахта
Шрифт:
— Маменька… Мертвяк всплыл… Шаволиться!
Их товарищ, что уж пол часа, как под водой скрылся, сейчас у самого берега лежал, цепляясь за траву.
На трясущихся ногах мальчишки подошли ближе, тем не менее готовые в любой момент задать стрекоча.
— Живой, вроде.
— А если нет?
— Смотри, дышит! Мертвяки не могут дышать.
— Может он специально?
— Струсил?
— Я?
Но никто не рычал, не скалил клыки, на них никто не бросался. Недавний утопленник до боли был похож на их товарища.
— Мишаня? Ты живой?
Самый смелый схватил друга за мокрую
— На бок его клади! На бок! Батька говорил, что так с утопленниками делают. Пусть вся вода вытечет!
— А по животу-то зачем его бить?
— Чтобы вода вышла…
Вытащенного из воды мальчишку от удара, будто скрючило. Даже стон послышался.
— Вашу мать, это что ж за скорая такая? — сплевывая воду, возмущенно бурчал недавний утопленник. — Тебя сначала топят, а потом под дых бьют? У меня сердечный приступ, а вы что делаете?
Он дергал головой по сторонам, таращил глаза так, словно никого не узнавал:
— Что это еще такое? Что, вообще, происходит? Черт?! А где врачи? Вы кто такие?
Мальчишки ошарашено переглянулись. Один из них даже отодвинулся от несостоявшегося утопленника.
— Мишаня, ты чего? Нас не узнаешь?
— Заговариваться начал… Умом, значит, тронулся…
— Сань, может о камень головой ударился? В омуте всякое бывает… Я бы на тебя посмотрел, если бы так же…
Смутившийся Сашка, смуглый, как цыганенок, быстро дотронулся до плеча спасенного товарища и тут же отдернул руку.
— Мишь, это я Сашка. Мы же за одной партой сидим. Ты у окна, а я рядом. А это Витек, его парта перед нами, — он ткнул пальцем в другого мальчишку. — Вспомнил? Воды что ли нахлебался? Я один раз в бане угорел, и после тоже ничего не помнил. Меня батька домой на руках принес. Говорил, что я прямо на траву упал… Помнишь, как я тебе про это рассказывал?
Но Мишка качнул головой. Похоже, так и не вспомнил ничего.
— А наш класс помнишь? Восьмой «Б»?! Тоже нет?! — теперь другой решил попробовать. Коренастый пацан с выгоревшими на солнце волосами подсел ближе. — А наш классную, Дарью Викторовну? Помнишь, как она на той неделе тебе пару по истории влепила? Потом тебе дома от батьки влетело. Ты почти два дня нормально сидеть не мог, как утка в раскорячку ходил, — улыбнулся он, изображая утиную походку. Вышло так забавно, что у Мишки непроизвольно уголки рта поползли вверх. — Да, врет он! Санька, смотри, как у него глаз дернулся! Смеется над нами! Все он помнит! Дурака перед нами валяет!
— Точно, дурак! Знаешь, как я испугался?
— Я сейчас тебе задам… Санька, сзади заходи…
И через мгновение на берегу завязалась шутливая борьба.
Старинные часы, семейная гордость, гулко пробили двенадцать раз. Длинный июньский день, наконец-то, подошел к концу. Невысокий мальчишка в простых брюках, подвязанных веревкой, и старой рубахе, на цыпочках прошел к печи и тихо забрался на полати, где было тепло и кисло пахло выделанными бараньими шкурами. Поерзал немного, устраиваясь поудобнее, и затих.
— Ну, ты, старик, даешь. Был Константином Стариновым, а стал Михаилом Стариновым, собственным
От переполнявшего его возбуждения это едва не выкрикнул. В самый последний момент успел закрыть рот. К сожалению, поздно, — отец проснулся.
— Мишка, поганец, спи уже! — из дальнего угла раздался недовольный прокуренный мужской голос. — Шляешься всю ночь, а после до петухов на печи скребешься! Ремня снова захотел? Встану, так отхлестаю, неделю на пузе спать будешь! Завтра воскресенье, вот со мной в мастерские пойдешь…
Затихнув мышкой, Старинов прижался к бревенчатой стене. Что-то не сильно хотелось ремня попробовать. Здесь это запросто.
— Я в прошлом… Охренеть… — шептал он одними губами.
Он все еще с трудом верил в то, что произошло. Его переполняла уйма вопросов, ни на один из которых у него так и не было ответов. Как он попал в свое собственное прошлое? Зачем? Почему переместился именно в своего двоюродного деда?
— Дед же рассказывал про своего брата. Говорил, что утонул он… Черт, получается, Михаил должен был утонуть, но на его месте оказался я… Все равно ни хрена не понятно. Почему?
Тут на улице раздалось мотоциклетное тарахтение. Кто-то медленно ехал по сельским ухабам. Сноп света от фары попадал на окна, рисуя на стене дома причудливые фигуры. И вдруг высветил настенный календарик.
— Б…ь, — только и смог выдавить из себя Старинов, разглядев дату. По спине побежали мурашки размером с кулак, а в виски так ударила кровь, словно рядом царь колокол подал голос. — Суббота 21 июня… Не-ет, уже 22 число… 41-ый, мать его…
Страх от порки разом улетучился, словно его и не было. Перед ним встал совсем другой страх — грандиозный, немыслимый, инфернальный. Через какие-то четыре часа на советские города начнут падать первые немецкие бомбы, а на пограничные заставы обрушится сокрушительный артиллерийский огонь. А страна мирно спит, даже не подозревая, что это их последняя мирная ночь и впереди целых пять лет страшной войны!
— Я… я…
В глазах сами собой выступили слезы.
— Я… Я же должен… Должен предупредить их всех…
Его дрожащие губы шептали, но он прекрасно понимал, что ничего, совершенно ничего не сможет сделать. Сейчас он простой винтик, самый крошечный винтик в этой огромной неповоротливой красной машине, которая завтра «встанет на дыбы».
— Я… же ни хрена не умею… Ничего не знаю…
Он всю свою жизнь был поэтом, немного учителем литературы. Какой из него военный а уж тем более спаситель отечества? Никакой, ясно же! Все говорило именно об этом, но внутри него что-то все же сопротивлялось.
— Я всего лишь поэт… всего лишь пишу стихи и песни… Как Лебедев-Кумач с его песней «Священная война»? Или как Галицкий с его песней «Синий платочек»?
Скрипнул зубами.
— Не-ет, не-ет! Я не всего лишь поэт… Я поэт! Поэт и мое призвание глаголом жечь сердца! Да! Да! Жечь так, чтобы все вокруг горело! Чтобы разжечь пожар! Огненное цунами!
Не сдержавшись от охвативших его чувств, закричал, вновь будя отца.
— Мишка, я же предупреждал! Сымай портки…