Лирик против вермахта
Шрифт:
— Легко! Ну, Костя, дава… Не-ет, ты теперь Мишка!
Охвативший его зуд требовал движения, причем немедленного. Бросив быстрый взгляд на небо (судя по солнцу дело шло к шести утра), выбежал со двора.
— Сторож вроде в школе… Ничего… Скажу, что поручение от пионерской организации. Как миленький пустит, куда денется…
И оказался совершенно прав. Дед Прохор, страхолюдный дедай в овчинном тулупе (мерз старый, даже летом не снимал), сначала встретил его в штыки. Мол, чего тут шляешься, как оголтелый. Не дай Бог, стекло разобьешь! Но сразу же сменил гнев на милость, услышав про поручение.
— Добре, добре, —
Но парень его уже не слышал. Память прежнего Мишки вела его прямо в библиотеку, где и хранилась вся нужная ему канцелярия: листы ватмана, карандаши, правда, только двух цветов — красные и синие, а также тушь.
— Это шанс показать себя! Пока все будут сопли жевать, я уже тут как тут…
В библиотеке он сразу же сдвинул два широких стола, приготовил поле для творчества. Положил с края пару больших листов ватмана, чтобы на мелочи не размениваться. Если уж делать, то делать так, чтобы громко прозвучало. В середку столов рассыпал карандаши, кисточки, стерки. Тушь пока не трогал, оставив на самый конец.
— Ну, понеслась!
Его задумка была просто и в то же время очень сложна, и касалась не столько школьной стенгазеты, сколько самого обычного плаката. Нужно было прямиком к известию о начале войны повесить свой плакат на двери сельсовета, чтобы его увидело как можно больше жителей. Естественно, содержание должно было цеплять, самым натуральным образом слезу выбивать. А кому не знать всю эту «слезливую» кухню, как не ему — мастерупера?
— Так слезу выбьем, что портки и рубахи менять придется!
Центр плаката, конечно, же будет занимать она! Тут и споров не могло было быть. Графикой он давно уже занимался на весьма достойном уровне, поэтому ничего сложного не видел в том, чтобы изобразить классический рисунок Родины-матери.
С нужным настроем все получалось, как нужно. Под уверенными движениями быстро появлялась женская фигура в развевающихся одеждах и вскинутой к небу рукой. К краю листа тянулись десятки винтовок с длинными штыками, создавая ощущение сотен и сотен стоящих за спиной женщины бойцов. Но сильнее всего притягивало взгляд ее выразительное лицо, едва не пронзающее зрителя своим непреклонным взглядом.
— Вот же…
Магия взгляда Джоконды (ощущение, что изображенное на полотне лицо наблюдает за человеком, в какой бы точке помещения тот ни находился) сработала на все сто процентов. Куда бы он ни шел, взгляд женщины с плаката тут же следовал за ним.
— А в цвете, вообще, бомба будет!
С тушь, правда, пришлось повозиться. Все никак приноровиться не мог к этой технике. Вот и провозился до самого полудня. Получилось бы и дольше, но его отвлек шум в коридоре.
— Михайла! Михайла, окаянный, черт тебя дери! Выметайся со школы! Закрывать буду! — старик, прихрамывая, вошел в библиотеку. А лицо у него было таким, что впору было за врачом бежать: усы и волосы на голове торчком, глаза большие и губы трясутся. — Люди сказывают, что война началась с немцем. Киев и Минск бонбили. Народу тьму побили… Ух ты! Ты… Это ты сделал?
Уже готовый плакат в рамке стоял у книжной полки, а с него смотрела родина-мать в ярко-красном одеянии. Строгое женское лицо смотрело, словно с иконы, и просило защитить.
— Богородица…
И
Вдруг старый коммунист трясущим руками начал неумело осенять себя крестом. Губы же, похоже, молитву зашептали.
— Иди-ка ты, внучок, к сельсовету. Иди, иди. Пусть такое все видят. Иди, а мне что-то в глаз попало, — он и в самом деле начал тереть глаза. Хотя что-то парню говорило, что дед лукавил. — Поспешай, поспешай…
Кивнув, Мишка, теперь уже Мишка, аккуратно свернул плакат и пошел к выходу. Теперь предстоял его выход.
Сильно палило солнце, заливая проселочную дорогу и раскинувшиеся хлеба нестерпимым жаром. Вдоль поля с рожью шли двое мужчин и о чем-то спорили. Тот, что справа, низенький плотный мужчина с лысеющей макушкой, степенностью и ухватками похожий на крепенького боровичка, нес складной портновский метр. Время от времени останавливался и начинал измерять высоту колосьев. Шедший слева был его полной противоположностью — довольно высок, сухопар и обладал густой черной шевелюрой, правда, прятавшейся под кепкой.
— Вы видите? Это же катастрофа, Алексей Петрович, — чуть не со слезами на глазах проговорил директор колхоза «Красный путь», тыча линейкой. — Через пару дней уже июль, а хлеб, словно и не рос, вовсе. А трещины какие!
Его собеседник, первый секретарь Инсарского райкома, понимающе качал головой. Ему и без метра все было понятно. Без дождя от хлеба скоро, вообще, ничего не останется. Трещины в земле такие, что аж ладонь пролезает. Страшное зрелище, особенно, для хлебороба.
— Ну, товарищ Салимов, про катастрофу вы все-таки лишку дали, — первый секретарь, как и настоящий руководитель, не спешил впадать в панику. Не мог он себе такого позволить. — Будет дождь. Обязательно, — и с уверенностью уже добавил. — Должен быть дождь… Хм, смотри-ка. Кто-то знатно пылит…
Оба развернулись в сторону леса, откуда тянулась проселочная дорога. Там кто-то так на мотоцикле гнал, что пыль столбом стояла. Эдакая здоровенная серая туча над головой.
— Так это же наш Витька из третьей бригады! Сюда, давай! — директор выпрямился и призывно замахал рукой. Мол, здесь мы, давай сюда. — Что-то стряслось видно… Опять наверное из района звонят или вас, Алексей Петрович, из райкома ищут…
Только не прав он оказался.
— Дядько Федор! Дядько Федор! — едва заметив их, заорал мотоциклист, совсем молодой белобрысый парень. Мотоцикл при этом взревел еще сильнее, едва не взлетая воздух на кочках. — … Ойна!… На!
Первый секретарь райкома и председатель с недоумением переглянулись. Слышалось будто бы матерное слово!
— Война! — с перекошенным лицом закричал парнишка, давая по тормозам. Мотоцикл встал, как вкопанный, а его седок полетел с железного коня кубарем. — Война… дядько Федор, — уже валяясь в пыли, повторял снова и снова он. — Война началась… По радио объявили… Молотов.
Председатель с очумелыми глазами судорожно глотал ртом воздух, не зная что и сказать. Выглядевший не лучше, первый секретарь быстрее пришел в себя.