Лиса в курятнике
Шрифт:
— Откуда мне знать?
— Он упрямый как осел. Я знаю, что так нехорошо говорить об отце, но это так… Вчера он вернулся от господина инженера и сказал: «Двора, давай сядем и подумаем про какую-нибудь… акцию… общественную».
— Да. Так говорят — общественная акция.
— Я спросила у папы — а что это? «Я должен доказать, — говорит он, — что я тружусь для общества на деле, не как Хасидов, у которого даже понятия нет о бритье!» И мы сидели весь день и думали. Я предложила несколько вещей, которых у нас не хватает, ну, например, чтоб больше было
«Я говорю вам, — писала я под папину диктовку крупными буквами, — что у нас не будет достаточно воды, пока цирюльник останется старостой. Если я буду старостой, я позабочусь о большом колодце посреди деревни де-факто».
И теперь эту мерзость папа хочет повесить у себя в мастерской, чтоб все видели. Ну что ты смеешься? Это вообще не смешно.
Зеев катался по земле от смеха.
— Замечательно! — кричал он между приступами хохота. — Брожение!
* * *
— Что же это такое, товарищи? — кричал Дольникер на Цемаха, прочитав висевший на стене плакат. — Какова цель, осмелюсь я спросить?
— Это такое извещение написано, — бормотал сапожник, — ведь господин инженер сам мне говорил, что нужно информировать общественность о делах.
— Сама по себе идея плаката вполне легитимна, — согласился политик, — но это нужно сформулировать в более емкой, концентрированной форме, дабы это запало глубоко в общественное сознание. Это нужно превратить в лозунг!
— Лозунг?
— Да. Ибо это — один из значительных эффектов, товарищи. Я попрошу тишины!
Дольникер погрузился в мысли, а сапожник и его помощник замерли на своих табуретах как статуи, выражающие почтение. Политик поднял брови в знак усиленного мыслительного процесса и после некоторого раздумья изрек свой вердикт:
ЦИРЮЛЬНИК — НЕТ!
САПОЖНИК — ВОДА!
* * *
На следующий день Дольникер, прогуливаясь вокруг парикмахерской, с глубоким удовлетворением отметил, что телега продолжает стоять у дома Хасидова, хотя срок аренды истек несколько дней назад. Дольникер предполагал, что цирюльник не захочет отступиться от правительственной телеги, дабы не создавалось впечатления, что он уступил своему противнику Гурвицу. Так оно и оказалось. Залман Хасидов продолжил аренду прикрепленного транспорта за свой счет, и в один жаркий день его супруга, проезжая мимо дома сапожника, что находился, как вы помните, напротив ее дома, заявила Цемаху:
— Ну так завтра я пришлю мою повозку забрать башмаки…
Когда Дольникер зашел в цирюльню, жена Хасидова снова мела пол, готовясь к закрытию заведения. На этот раз отношение к государственному деятелю было совершенно иным. Дольникер уселся в кресло, засунул салфетку за воротник, и тут его взгляд упал на кусок бумаги, приклеенный
САПОЖНИК — НЕТ!
ЦИРЮЛЬНИК — ВОДА!
— Извините, дружок, — удивился Дольникер, — что это?
— Я не знаю, — прошептал смущенный цирюльник, — все говорят, что у сапожника написано наоборот, так я думал…
Хасидов метнул отчаянный взгляд в сторону супруги, и она тут же предстала перед ним:
— Стих нам понятен, господин инженер, но зачем вода?
— Я случайно в курсе дела, госпожа. Сапожник обещал деревне колодец, если его назначат старостой.
— Но у нас в земле нет ни капли воды!
— Он не обещает воду, господа, он обещает колодец.
— Послушай, Залман, — возвысила голос женщина, — так, может, и ты пообещаешь колодец? Даже два! Три!
— Это не поможет, госпожа, — грустно повел головой Дольникер, — сапожнику с самого начала больше поверят.
— С самого начала?
— С начала!
— Почему?
— Потому что он — оппозиционер, соперник на пути к власти.
— Черт побери! — воззвал цирюльник к жестоким небесам. Женщина также излила свое горе перед инженером, способным понять человеческую душу.
— Послушайте, господин инженер, — плакалась она, — теперь вдруг все хотят быть старостой де-факто, потому что это нынче в моде. До сих пор мы просто не знали, что у нас есть староста…
— Вы правы, госпожа, у вашего мужа непререкаемый стаж.
— Ты слышишь, Залман? Господин инженер говорит, что у тебя есть этот, непререкаемый или что там…
— Стаж, то есть право, приобретенное благодаря прошлым заслугам.
— Да? — прорычал Хасидов, выпучив глаза. — Так чего же хочет этот психованый сапожник, который чинит ботинки так, что в них ходить невозможно? Чего он хочет?
— Смены власти, — объяснил Дольникер и добавил с максимальной деликатностью: — Надо быть проворней не только во власти, но и с бритвой, господин Хасидов.
Бритва затряслась в руках цирюльника, как рапира у нервного фехтовальщика.
— Залман, — заныла женщина, — не забывай, что сказал Герман Шпигель: тебе нельзя волноваться. Все дела старосты де-факто ничего не будут стоить, если ты заболеешь…
— Ты права, жена, — Залман высунул язык. — Увольняюсь, и все тут.
— Увольняться?! — выпрямилась госпожа Хасидов во весь рост. — Ни за что!
— Господа, господа! — успокоил их Дольникер, стараясь говорить помягче. — До чего ж мы дошли, Господи? Что случилось вдруг в этой уважаемой деревне?
— Господин инженер, вы слишком добрый человек, чтобы понимать наши дела, — ответила женщина. — Слишком многое изменилось у нас за последнее время.
— Во всяком случае, я готов помочь в меру своих скромных сил. Объясните мне, господа, каким образом у вас выбирают старосту.
— Не выбирают, — пояснил цирюльник, — всегда все вешают на меня, потому что я умею писать на иврите без ошибок и у меня больше времени, чем у других, ведь я не должен ожидать очереди в парикмахерской, вот меня и выбрали…