Лишь одна музыка
Шрифт:
Сосны шелестят. Тяжелое небо окрашено золотом здесь и там. Птицы устраивают жуткий галдеж на пристани. Она поскрипывает и покачивается, пока мы смотрим в сторону Лидо. Слышен приближающийся звук: вапоретто почти пуст, ведь это воскресенье, и только 5:30 утра.
Золотой свет сияет над широкой лагуной. Мы быстро оказываемся на Сан-Марко.
— А теперь? — спрашиваю я.
— Теперь мы пересекаем пьяццу и наслаждаемся ее пустотой.
— Пересекаем пьяццу. Наслаждаемся пустотой. Понял.
Никого на площади нет, кроме голубей и человека с метлой. Я наслаждаюсь, как могу.
Серая кошка
— Что это у тебя за такие лимонные духи все время? Они прекрасны.
— Не лимонные, Майкл, — раздраженно говорит Джулия. — Цветочные. И это не настоящие духи. Просто туалетная вода.
— Прости, прости, прости. В любом случае — они великолепны. Почти так же, как ты сама.
— Ох, заткнись, Майкл, или я начну звать великолепным тебя.
— Перед голубями? Ну и разве я не?..
— Да. Если хочешь.
— На самом деле ты хочешь, чтоб я помолчал.
— Да.
— Но я могу напевать?
— Да.
Японская пара, верно настолько же безумная, как и мы, вышла на прогулку. Они появляются из-под колоннады, и женщина уговаривает дворника дать ей попозировать с метлой. Он вручает ей метлу. Она фотографируется, держась за метлу, на фоне Сан-Марко и голубями перед ней.
— Где восход? — спрашиваю я. Небо светлеет.
— Эти облака. Я не думаю, что мы его увидим, — грустно говорит Джулия.
Я все еще сонный. Мы бредем, пару раз оказываясь в переулках, выходящих к воде. Помощник булочника появляется откуда-то с подносом, газетчик вывозит тележку с газетами, голуби, хлопая крыльями, приземляются на площадь. Бронзовый всадник наблюдает за нами со своей бессонной высоты. Мы попадаем на набережную Фондамента Нуове, как раз когда наш паром уходит.
— Слишком поздно, — говорю я. — Что теперь?
— Наслаждаемся небом, — предлагает Джулия.
— Хорошо.
Мы идем по мосту и останавливаемся на нем, глядя на север, на остров, памятный своим абрикосовым мороженым. Наш паром удаляется в его направлении.
— Если бы ты не медлил... — начинает Джулия.
— Если бы ты не ошибалась по дороге... — замечаю я.
— Это ты должен был нас вести по карте.
— Но ты утверждала, что знаешь дорогу.
— Однако согласись, что это красиво.
Я соглашаюсь. Небо разрезано всплеском бледного золота над островом-кладбищем и ясным розовым румянцем над Мурано. Но следующий паром через час. Слишком холодно стоять на мосту и слишком одиноко сидеть на пристани, откуда мы поплывем в Торчелло, так что садимся на соседней пристани, где, по крайней мере, есть какое-то движение. Трап скрипит, когда швартуется паром. Сходит монах в коричневых одеждах, на борт поднимаются чернорабочие в синих рубашках. Открывается магазин напротив, и мы пьем кофе. Потом идем в только что открывшийся рядом бар, и я выпиваю неизменную граппу.
Джулия вслух не комментирует. За две минуты до отхода следующего парома я заказываю вторую граппу.
— Лекарство от похмелья, — говорю я.
— Ты меня нервируешь, — говорит она.
— Дай мне ею насладиться. Я много наслаждаюсь последнее время.
— Майкл, я уеду без тебя.
— Помнишь поезд? Самолет? Ты ведь всегда успевала в последний момент.
Она свирепо глядит на
6.12
Скопления свай очерчивают полосы движения по лагуне, как пучки спаржи. Кипарисы обитают на острове мертвых, заселенном знаменитостями, как и большое кладбище в Вене. Неподвижная пена пятнает серую воду. Я смотрю назад на зелено-черную бахрому Венеции. Так скоро, так скоро — уже воскресенье.
Длинная и серая башня маяка украшена фризом с Пьетой. Мы проплываем под разбитыми окнами фабрики, потом выплываем в ничем не примечательную мелкую лагуну.
Аэропорт слева. Какой маленький тот самолет; и она тут будет через два дня, она — совсем маленькая в воздухе; и с ней ее губы, ее глаза, ее руки, ее ноги, ее грудь, ее душа, ее плечи, ее волосы, ее пальцы на ногах, ее голос, все быстро удаляется; и в багажном отделении синяя фарфоровая лягушка, которую я ей еще не подарил.
Низкий прилив? Чайки сидят на грязевых отмелях малярийной лагуны, вход в которую обозначен накренившимися башнями. А вот: слева на отмели человек с усилием орудует палкой и чем-то белым. Что он делает с таким напряжением? Нам это интересно? А теперь мы шипим и пыхтим между островами. И вот мы там.
Все пассажиры сошли на Маццорбо. Что мы вдвоем делаем в восемь утра на Торчелло? На двух красных скамейках сидят две серые в полоску кошки.
Мы идем вдоль помойно-серого канала. Прохладный ветерок. Сладко поют птицы, далеко кукарекают петухи, чихает вхолостую мотор. Мы идем вдоль кирпичной стены с кладкой ромбиками. Виииии-виииии-виииии-виииии-виииии-чак-чак-чак-чак. Ничего из этого она не может слышать. Но она может видеть виноград и фиги, маки, темные розы перед гостиницей; она может видеть лающую собаку, хвост у собаки торчком, глаза в ярости. Толстая, откормленная собака на трех лапах, почему ты рычишь? Ты нюхаешь, писаешь, бежишь рядом с нами, неловко вспрыгиваешь на мост Дьявола. Пропусти нас, позволь нам полюбоваться этими деревьями с их серебристо-белыми листьями. Не бойся, покоя мы не нарушим. Чак-чак-чак. Виииии.
Покой в церквушке Санта-Фоска. Она преклоняет колени в тишине. Я сижу в граде звуков. Маленький толстый священник в черном вытирает лоб под белым венчиком волос. Старый служка устало держит оранжевую сумку. Пожертвования этой недели пересыпаются в сумку из ящиков, по очереди. Деньги, деньги, роскошные лиры: монеты сыпятся внутрь, и отдельный звук купюр, перемешанных с ними, закрывание ящиков, перестановки и шарканье; и поверх всего — птичье пение, такое выразительное, и мотор, мягко гудящий в отдалении, через открытую дверь.
Священник кашляет, преклоняет колени перед мамоной в проходе, спиной к Христу. Это деревянный ящик для пожертвований, на подставке. Мне неспокойно, я поднимаюсь; слева от алтаря — Мария, увенчанная двенадцатью звездами с миниатюрными электрическими лампочками внутри, держит младенца. Он хороший ребенок, он не ухмыляется, как некоторые, знающие про себя, что являются светом мира. Справа — коленопреклоненный мужчина в уповании перед благосклонным Богом; молоток и другие орудия его труда лежат рядом, и виден только его подбородок, голова повернута вверх, закрытая воздетыми в молитве руками.