Лишь одна музыка
Шрифт:
— В каком смысле «хорошо»?
— Ну, ты горазд уклоняться, сам определи, что это, и отвечай на вопрос.
— Нет уж, это ты определи. И кстати, Джулия вовсе не глуха как пень.
— Нет-нет, конечно нет, но это будет такая прекрасная реклама. Лотар не должен это замалчивать. Что кроется за этой печальной улыбкой? Она ангельски играет, но не слышит ни звука... Если это правильно преподнести, можно заполнить «Альберт-Холл»...
— Ради бога, Эрика! Что это — «Барнум и Бейли»?92
Но Эрика уже ускакала вперед:
— С вами самое сложное — как рекламировать квартет?
— Ну уж, Эрика!
— О Майкл, какой ты пурист. Я просто думаю, как сделать, чтоб вам хватало на хлеб с маслом! Знаешь, Изабэлл, она очень умна в этих делах. При этом настолько искушена в музыке, что ей все удается. Ну, ладно, мне надо бежать.
— Послеобеденный сон не ждет?
— Ха-ха! А ты что делаешь?
— Играю на альте. Пальцы должны привыкнуть к нему после такого перерыва. Просто переходы гораздо шире. И конечно, с вибрато...
— Умница... Надеюсь, до скорого... Веди себя хорошо... И защищай меня от Пирса, если он будет говорить всякие гадости... Обнимаю... Баюшки! — говорит Эрика и быстро кладет трубку.
7.2
Я опять и опять проживаю наш последний день в Венеции, мой и Джулии.
У меня репетиция, у нее — самолет. Мы у края пропасти и все так же боимся об этом говорить. Мы проваливаемся в предыдущий мрак, только еще хуже, чем раньше. Она собирает вещи, избегая моего взгляда.
То, что я сделал, непростительно, однако и я прощать ее не готов. Только накануне она подарила мне тетрадь, мы вместе были в постели, она хотела этого даже больше, чем я. И вот, всего несколько часов спустя, такое письмо другому мужчине: да, да, ее мужу, да.
— Как ты мог прочесть это письмо? Как ты мог упоминать Люка? Я думала, мы на другом уровне.
О чем это? Каком уровне? Что я, грузоподъемник?
— Я не ненавижу его, я не ненавижу тебя. Я сожалею о том, что сделал.
Она смотрит на меня, будто не верит.
— По-твоему, я должна скрывать и продолжать врать Джеймсу? Я должна ему сказать, что я в гостях у такого-то или делаю то-то? Я тебя не понимаю — может, никогда не понимала. Что означает твое «сожалею»? Сейчас я не могу даже увидеться с Люком.
— Я тоже тебя не понимаю — может, никогда не понимал. Ты мной играешь? Почему ты позвала меня домой встретиться с твоим мужем? Я недоумеваю до сих пор. Почему ты поехала сюда со мной, если все, что было между нами, — неправда?
Это копание в недавнем прошлом сливается с тем, что произошло раньше. Тот кризис — был ли он тоже треугольником? Многомернее, чем только «учитель — ученик» в противостоянии воль? Но ведь мы сносили это рубище дотла? Депрессия меня ожесточила. Я чувствовал себя отрезанным ото всех, даже от нее. Моя связь с Карлом ведь тоже начиналась почти как любовь. «Я не могу сейчас ни за кого отвечать» — слова, что я тогда ей сказал, так она это помнит. Но говорил ли я что-нибудь еще, мог ли просто остановиться на этом? Чувствовал ли я себя униженным этой младшей по возрасту женщиной, с ее почти
И сейчас она говорит мне, что не читала моих писем:
— Твои письма были в Вене, в сундуке. Я нашла их на прошлой неделе. Я была потрясена. Я просила моего отца мне их не пересылать. Я не знала, что он их сохранил, и вот они оказались там, среди его бумаг. Я их нашла со старыми куклами и другими вещами, моя мать их не разобрала и не выбросила. Я не читала их — я не могла их читать. Дело даже не в том, что ты сам был в тот момент в Вене, я боялась воспоминаний, вытащенных на свет, и мысли десятилетней давности сейчас наполовину неправда.
— И поэтому ты решила поехать со мной в Венецию?
— Я не знаю, так много всего происходило... да, возможно, отчасти — да.
— То есть ты их читала.
— Нет, я начала читать одно. Я открыла случайно. Я не смогла читать дальше. Перестань.
Но никого, кроме нас, нет в квартире — в квартире, где мы были счастливы. Она позволяет моим рукам оставаться на ее плечах несколько секунд. Мои ладони лежат на них, мои пальцы не двигаются по следам, оставленным мною. Значит, она ощутила мое раскаяние и печаль. Это никуда не уйдет.
— Майкл, не пиши мне, — говорит она.
— Ты мне позвонишь? Или отправишь факс? Или зайдешь?
— Я не знаю. Может быть. Со временем. Оставь меня сейчас. — И в этом я слышу голос ее отца: небольшая ложь, чтобы легче было себя оградить.
Она выходит отправить факс. Через час возвращается. Я несу ее вещи до остановки. Она велит мне уходить обратно. Я отказываюсь. Мы стоим там, не разговаривая, пока не приходит вапоретто, идущий до Лидо, откуда Джулия попадет прямо в аэропорт. Она быстро поднимается на борт. Не поцеловав, даже не думая о моей возможной реакции.
Я иду на свою репетицию. Я живу в квартире на Сант-Элене. Читаю, гуляю, занимаюсь обычными вещами. Не странно ли, что жизнь течет сама собой, хотя она больше не в твоих руках?
Ну да, я достиг, чего достиг, придя из другой среды. Но я тоже подчиняюсь чему-то высшему — музыке, моим коллегам, жизни женщины, которой лучше, когда меня нет. Но даже в музыке — как я могу теперь ей помочь? Иногда мои пальцы движутся по ее нотной тетради, будто это неизвестная форма шрифта Брайля. И еще: здесь, в Лондоне, эта тетрадь — мой талисман, за который я держусь все эти недели, жду Джулию.
7.3
В этот раз я играю на альте первый контрапункт из ее тетради с серой мраморной обложкой, открытой на пюпитре в моей комнате. Так случилось, что он записан в альтовом ключе и его легко читать.
Мы осознали, что нам понадобится целых три альта, а не два для нашей работы над «Искусством фуги»: обычный инструмент Эллен; специальный большой альт, низко настроенный; и еще один для меня, когда моя партия идет ниже скрипичного строя. Я не могу просто занять альт у Эллен, мне же тоже надо заниматься дома.