Лишь разумные свободны. Компиляция
Шрифт:
— Адвокат, вы слышали протест обвинения. Я могу принять его или отклонить в зависимости от аргументации защиты. О каком документе речь и почему он не был предъявлен суду в предшествовавших заседаниях?
— Дело в том, ваша честь, что подсудимый женат и имеет двоих детей. Это обстоятельство стало известно защите несколько часов назад…
— Прошу сохранять тишину в зале! Адвокат, у вас есть доказательства вашего утверждения?
— Да, ваша честь, вот копия записи в книге регистраций мэрии города Нуэва-Росита, Мексика. Прошу приобщить к делу.
—
— Ваша честь, я протестую! Слушания завершены, и никакие вновь открывшиеся обстоятельства…
— Протест отклоняется. Объявляю перерыв до четырнадцати часов. После перерыва суд исследует документ, предъявленный защитой, и вынесет решение о продолжении процесса с учетом мновь открывшихся обстоятельств.
Ревекка позвонила мне, как только я вышел из зала суда — неужели она все-таки находилась среди зрителей? Как иначе эта женщина могла узнать об изменении в ходе процесса — ни радио, ни телевидение еще ничего не сообщали!
— Спасибо, адкокат, — произнес ее чуть хрипловатый и такой возбуждающий голос. Я крепче прижал к уху телефон, чтобы не упустить ни одного звука. — Вы действительно сделали невозможное. Мы не знали, что Бойзен женат.
— Полагаю, что действительно не знали, — сухо сказал я, стараясь не показать, как мне приятно слышать этот голос. — Иначе было бы непонятно, почему вы не сообщили мне об этом сразу.
— Вы полагаете, — продолжала Ревекка, — этой информации достаточно, чтобы повлиять на решение присяжных?
— Надеюсь, — сказал я. — Извините, здесь такой шум, что я вас почти не слышу. Вы, видимо, где-то рядом? Давайте встретимся и обсудим кое-какие детали. Очень важные.
— С удовольствием, адвокат. После оглашения вердикта, мы же договорились, верно?
— Есть кое-какие идеи…
— Вот тогда мы их и обсудим, — твердо заявила Ревекка Браун и отключила связь прежде, чем я успел вставить слово.
Номер ее телефона был, как обычно, блокирован.
До двух часов оставалось достаточно времени, и я провел его с толком, наводя глянец на собственную речь. Джемма помогала мне и, кажется, как-то комментировала сегодняшнее заседание и мой будущий триумф, в котором она была уверена — слова секретарши пролетали мимо моих ушей, я все еще слышал — «после оглашения вердикта», «мы же договорились?» Кажется, она сказала «мы непременно встретимся» или это мне только почудилось?
В половине второго я прошел в комнату, где Бойзен сидел, закрыв глаза, на скамье в окружении пяти конвоиров, державших руки на табельном оружии. Он даже не посмотрел в мою сторону, сказал, обращаясь к плафону на потолке:
— За каким чертом вы впутали Аниту? Она не приедет.
— Это единственный способ повлиять на решение…
— Лучше бы вы удавились, адвокат, — бросил Бойзен и закрыл глаза.
— Видимо, — сказал я, — после вашей смерти Аните и детям достанется немалая сумма, если вы предпочитаете умереть.
Никакой реакции.
— Я одного не понимаю, —
Я говорил в пустоту, похоже, что Бойзен меня не только не слушал, но и не слышал.
Я повернулся и вышел.
— Суд внимательно изучил материалы, представленные защитой. Документы приобщены к делу, размножены и переданы присяжным. Суд не считает необходимым откладывать вынесение вердикта по данному делу. Переходим к прениям сторон. Прокурор Иллингворт, пожалуйста, ваше слово…
Присяжные заседали три с половиной часа. Все это время я провел, внимательно вглядываясь в лица людей, заполнивших зал. Женщин было много, Ревекки среди них я не увидел. Может быть, она ушла, не дожидаясь оглашения вердикта? Маловероятно. Она была где-то здесь; возможно, я даже встречался с ней взглядом и не смог распознать? Нет, конечно, если бы наши взгляды встретились, между нами непременно пробежал бы ток, молния, я бы увидел эту вспышку, не мог не увидеть…
Когда присяжные вернулись в зал, Бойзен впервые за несколько часов поднял голову и посмотрел — не на председателя присяжных, державшего в руке лист бумаги, а на меня, и во взгляде этого человека я увидел торжество, фанатическую уверенность в том, что все будет так, как он решил. Он, а не присяжные. Он, а не судья. Он, только он и никто больше. Бойзен распорядился своей судьбой задолго до того, как был арестован, и сейчас ждал лишь, что будет поставлена точка.
— …на вопрос, виновен ли присутствующий здесь подсудимый, Стивен Фримен Бойзен, в преступлении, согласно предъявленному обвинению…
— Ваша честь, наше единогласное решение: виновен по всем пунктам предъявленных обвинений без смягчающих обстоятельств.
— Ты проиграл дело, — сказал Бертон. Мы сидели вдвоем за столиком в «Валентино», официант только что принял заказ, людей в зале было немного, больше всего мне хотелось сейчас залезть в свою нору, отключить телефоны и заснуть, чтобы забыть наконец взгляд Бойзена. Бертон, однако, настоял на том, чтобы мы поужинали вместе, ему не терпелось обсудить причины поражения, и я не смог отказать. У меня не было сил ни для отказа, ни для согласия с кем бы то ни было.
— Ты проиграл, потому что твоя речь была пресной, как вода в озере Эри, — продолжал Бертон. — Господи, ты угробил такой материал! В прошлом году Энсон при аналогичных обстоятельствах…
— Не рассказывай мне про Энсона, — вяло отмахнулся я. — Там было другое дело.
— Такое же самое! Убийство первой степени. И в последний день открылось, что у подсудимого больная мать, и все деньги, которые он получил как долю в ограблении инкассатора, пошли в уплату за операцию. Присяжные признали это смягчающим обстоятельством — ты помнишь, как Энсон из себя выходил, расписывая бедственное положение…