Лист Мёбиуса
Шрифт:
— К покойницкой?
— Ведь тот зеленый сарайчик, одноэтажное деревянное здание возле главных ворот, покойницкая?
Доктор Моориц кивнул.
И бедняжке опять пришлось выслушивать то, что, очевидно, не соответствовало его вкусу. Эн. Эл. упомянул, что давным-давно, еще во времена начальной школы, он порой шатался по территории больницы и даже заглядывал в окна. Заметив сердитый взгляд доктора Моорица, Эн. Эл. мягко добавил, что подобный интерес не следует осуждать, что и сам доктор наверняка еще в детстве испытывал интерес к тому, что позже стало его призванием…
С языка духолекаря сорвалось какое-то забористое словечко, но он тут же подал
Один одноклассник Эн. Эл., в те годы, конечно, мальчика, кажется, даже жил на территории больницы. Весьма возможно, что мать одноклассника работала здесь, вероятно, санитаркой или сестрой, потому что отца у него не было и жили они довольно бедно. Н-да, бедный паренек, насколько помнится, весьма посредственный, не блиставший умом ученик, хорошо знал здешнюю обстановку, и они как-то решили заглянуть в покойницкую, хотя и располагавшуюся на первом этаже, но с довольно высокими окнами. Одноклассник туда уже заглядывал и сказал, что на столе лежит мертвяк, жуть как его напугавший: дескать, упокойничек без черепушки — то ли ее вскрыли, то ли ее кто-то снес — и здорово смахивает на консервную банку (прошу прощения!). Ребят ведь интересуют такие вещи. Обалденно и потрясно…
Когда же они, привстав на цыпочки, заглянули в окно, того мертвеца уже не было, его куда-то унесли, зато они увидели другого. У него ступни торчали из-под белой простыни. Такие желтые-желтые, следует заметить во славу истины. И его приятель, флегматичный парень, даже улыбнуться себе лишний раз не позволявший, вдруг захихикал и признался, что его подмывает «малость пощекотать ноготком подошву упокойничка». Он, Эн. Эл., никак не ожидал от туповатого парня столь странной прихоти и после этого стал внимательно к нему приглядываться.
— Фу! — проронил доктор Моориц.
Конечно, признался Эн. Эл., воспоминание малоэстетичное и не слишком привлекательное, но он привел его исключительно потому, что сам собой напрашивается вывод — в отрочестве он жил где-нибудь неподалеку. Кажется, именно такие воспоминания от него и ждут.
— Да вы просто скабрезный, мелочно скабрезный тип. Господи, у меня порой такое чувство, что лучше бы в вашей памяти вообще ничего не всплывало. Это же поганая помойка. Кому и с какой стати нужно в ней копаться?
Несколько приниженно, но с явным лукавством Эн. Эл. заметил, что не возражает и далее заглядывать в свое прошлое, оно, как и сновидения, его личное достояние. Каким бы оно ни было, мы как-нибудь стерпим…
— Сыграем партишку, что ли? — хмуро спросил доктор и после утвердительного кивка Эн. Эл. поставил доску на стол. — На сей раз у вас белые. За вами право первого хода и инициатива, если только вы соблаговолите ею воспользоваться.
После активного хода Эн. Эл. от короля доктор как-то недоверчиво повел головой — да неужели? Однако, когда вслед за обоюдным развитием королевских коней белые не вывели королевского слона на пятую горизонталь, что указало бы на острое испанское начало, а пошли конем от ферзя, разыгрывая дебют четырех коней, доктор снова нахмурился.
— Тоска по симметрии, недостаток смелости, — прокомментировал он. — Зеркальное расположение фигур…
На это Эн. Эл. заметил, что прежде не имел представления, до какого беспокойства может довести полная симметрия, воздействуя более угрожающе, чем предумышленная асимметричность. Он поведал, что после их прошлой партии, которая, к сожалению, осталась неоконченной, он встретился в коридоре с человеком, считающим себя Ботвинником. Он собрался было добавить,
Партнеры продолжали развиваться в полной симметрии, пока это доктору не наскучило, он ее нарушил и его положение сразу же ухудшилось. Однако ухудшение было незначительное, фигуры стояли все так же скучно.
— Значит, вы хотели бы дать Нипернаади успокаивающее? — вернулся к прервавшемуся разговору Карл Моориц.
— Вовсе не я! Ни в коем случае! Но я уверен, что доктор Фурор тотчас пошел бы на это. Как только я подумаю о его таблетках… — И Эн. Эл. опять разозлился. — Вполне возможно, Нипернаади при помощи психотропных средств станет порядочным и смиренным дядечкой, утратив свою неповторимую индивидуальность. Что вы дадите ему взамен? — спросил он.
— Да, что мы дадим взамен… — Вопрос попал в цель. Доктор Моориц заговорил чистосердечно и серьезно: — Порой я спрашиваю себя о том же. Подлечишь временно какого-нибудь застарелого пьяницу и он из веселого превратится в угрюмого. Мне и вправду нечего предложить взамен человеку, человеку в годах, который и без того уже не строит никаких иллюзий и идеалов. — Он оставил пешку под боем, но партнер сделал вид, что не заметил промашки.
— Поясните мне, клятва Гиппократа в самом деле говорит о нивелировке? — спросил Эн. Эл. — Если дело идет об опасном для общества субъекте, я все могу понять, в противном случае — нет.
— Гиппократ, конечно, не говорит о нивелировке, он говорит о здоровье. Практически здоровых людей, конечно, можно нивелировать, но совсем не обязательно.
Тут снова заговорил Эн. Эл. Заговорил о Макаренко, который, само собой, является гордостью советской педагогики и так далее, но все ли его достижения исключительно позитивны? Если представить на минутку приятного, остроумного жулика — ну, конечно, не слишком опасного, — скорее такого, о каком рассказывают Ильф и Петров, так вот, затратив массу сил и терпения, из жизнерадостного, оригинального комбинатора в конце концов сделают прилежного конюха или добропорядочного истопника — как-то даже жалко становится…
Доктор заметил, что пешка в опасности, и поспешно продвинул ее вперед; партнера это позабавило, тем более что доктор, кажется, понял — белые могли поживиться, но не воспользовались.
— Сложные вопросы… Сдается мне, здесь невозможно провести четкую грань, а если ее нет, то в силе остается традиционная врачебная этика и следует использовать все возможности, чтобы вылечить человека.
В ответ Эн. Эл. позволил себе слегка поддеть традиционную, консервативная врачебную этику и нашел, что так, пожалуй, можно было бы подходить к паровой машине Джеймса Уатта, а не к людям; в других науках и во всей системе мышления двадцатый век суть век релятивистского познания — истину давно уж не рассматривают в качестве абсолюта; нарисуйте треугольник на воздушном шарике, и сумма его внутренних углов будет далеко не сто восемьдесят градусов.