Лист Мёбиуса
Шрифт:
Однако тут доктор Моориц ожесточился: о релятивизме и субъективизме в этике не может быть речи. Ни в коем случае! Если допустить, что какого-либо человека не обязательно лечить, то вскоре дойдут до того, что его нельзя лечить, затем еще дальше — будто в некоторых случаях надо помочь болезни, а это равносильно убийству. Отсюда рукой подать до Гитлера, который считал, что общество должно освобождаться от душевнобольных, физически уничтожать их. И тогда вместо лечения мы начнем убивать; страшную силу обретут коллегии, выносящие решения по поводу того, излечим кто-нибудь или нет. До подобного изуверства не доходили даже во мраке средневековья, когда к бесноватым относились с известным уважением, как к отмеченным перстом господним.
Разумеется, Эн. Эл. не стал защищать Гитлера. Расовая теория и евгеника не вызывают в нем ни малейшей симпатии. Но ему не давало покоя другое сложное существительное, первая часть которого та же самая (кажется, означающая по-гречески «хороший») — евтаназия. Насколько он знает, евтаназия — это облегчение смерти, избавление
— Между Добрым и Дурным тоже? Выходит, вы согласились бы делать такие «избавляющие» уколы?
Доктор Моориц нервничал все сильнее и потерял качество, что-то мешало ему сосредоточить все внимание на фигурах. Эн. Эл. показалось, что поднятые им вопросы затрагивают доктора не только в общетеоретическом плане, но и как-то очень личностно.
Несколько попятившись назад, Эн. Эл. сказал, что вовсе не подразумевал, будто врачи должны впрыскивать какие-нибудь безболезненно умерщвляющие средства, то есть брать на себя роль палача, он, во всяком случае, страшится таких специалистов будущего, — а не правильнее было бы предоставить больным самим решать свою судьбу? Конечно, после того как некий высший свет с полным единодушием признает их положение абсолютным безнадежным.
Абсолютно безнадежных положений не бывает, возразил доктор Моориц. Происходит достаточно много так называемых чудо-исцелений. И если существует хотя бы малейшая возможность чудо-исцеления, а она существует, потому что никто не может ее прогнозировать, — то следует предпринять все для излечения больного.
Врачи в этом вопросе, не сдавался Эн. Эл., весьма близки служителям культа, которые считают самоубийство особенно тяжким злодеянием. Вообще большинству мистико-религиозных толкователей почему-то свойственно безоговорочно осуждающее отношение к самоубийству: якобы, самоубийцы перевоплощаются в горбунов, в загробном мире к ним относятся хуже, чем к тем индивидам, которые вместо себя убивают других. Это никак нельзя считать разумным — моя жизнь как и мое прошлое (даже мои сновидения!) принадлежат прежде всего мне самому, они юридически не регламентируются и не являются общественным достоянием или кооперативной собственностью… Да разве Хемингуэй поступил предосудительно? Эн. Эл. смеет предположить, что если бы у него самого были все признаки последней стадии рака, он попросил бы летальную дозу снотворного и ушел бы из земной юдоли смиренно и безболезненно. Разумеется, он принял бы свою дозу сам, не осквернив чужих рук. Конечно, и в этом случае нельзя исключить преступления — ведь человеку можно злонамеренно внушить, что он в безвыходном положении. Но вероятность подобных случаев не слишком велика, и полной гарантии в нашем преходящем мире нет ни от чего; кто поручится, что еще сегодня тебе на голову не упадет кирпич с крыши? Таков уж наш мир — мир случайностей.
И даже понятие «смерть», несмотря на его ирреальность, более того, фатальную предопределенность и конечность, по своему содержанию вовсе не такое простое, однозначное и тривиальное; во всяком случае он слышал, что медики, юристы и даже теологи в последнее время весьма бурно дискутируют о дефиниции смерти — тем более что при помощи определенной аппаратуры в человеке, чей мозг давно прекратил свою интеллектуально-электрическую деятельность, можно условно (да условно ли?) еще долго-долго поддерживать жизнь и приостановить разложение его белков на простые, первичные, неприятно пахнущие компоненты. Обязаны ли мы поддерживать жизнь в индивиде, прекратившем свою физическую и интеллектуальную деятельность?
— Я более чем убежден, что вы не примите ту дозу снотворного, — заметил доктор. — Вот именно вы, на мой взгляд, человек (кажется, он усмехнулся?), собирающийся основательно пережить и проанализировать даже собственную смерть. — Между прочим, в обыденной жизни глотающих смертельные снадобья много меньше, чем представляет себе Эн. Эл.: даже в реанимационной палате человек считает, что его сосед по койке вполне может умереть, а сам он едва ли. В наших решениях априорный момент больше, чем можно предположить, но, как ни удивительно, нам просто не дано набраться заранее навыков смерти, что следует приветствовать.
Эн. Эл. полностью с этим согласился, однако заметил, что не верит, будто в этих корпусах — он бросил взгляд в окно, и они вдруг показались ему более мрачными, чем обычно, — нет больных, которым очень хотелось бы распрощаться с жизнью. Вероятно, ведь существуют палаты, где предусмотрено все, чтобы не допустить самоубийства: нет ни крючков, ни дверных ручек, на которых можно было бы повеситься, стены обиты чем-нибудь мягким и так далее.
— В подобных случаях, — пояснил доктор, — мы используем традиционные смирительные рубашки — правда, вам не по нраву все традиционное! Они весьма похожи на рубашки давно минувших лет, модернизация почти их не коснулась. И еще помогают современные эффективные антидепрессанты — такие, воздействия которых человек вашего склада, яростно восстающий против чуть более сильных снотворных, даже представить себе не может. — И он добавил, что по большей части
— В депо? Что это такое? — спросил Эн. Эл. и заметил, что слово звучит несколько цинично и даже устрашающе. Как будто дергающихся и что-то бессвязно бормочущих больных сравнивают с паровозом. Хорошенькое дело…
Действительно, слово жаргонное, объяснил доктор, и означает всего лишь отдельную палату или изолятор, куда буйного в смирительной рубашке помещают, так сказать, на отдых. разве было бы разумнее, если бы они, психиатры, совали в руки потенциальным самоубийцам чашу с ядом?!
— Нет, совсем нет! Ни в коем случае! — запротестовал Эн. Эл., что, по всей вероятности, порадовало доктора, хотя едва ли то же самое можно сказать о последующих рассуждениях его подопечного. Поскольку мы мало смыслим в душевных болезнях, то и к страдающим ими не можем относиться так, как, например, к раковым больным, которым в самом деле следовало бы разрешить самоубийство, дабы избежать мучений. Что касается вопросов психоневрологии, то Эн. Эл. солидаризируется с хорошо известной Вдовой полковника [14] , восклицавшей: «Врачи ничего не знают!» Разумеется, о воздействии лекарств психоневрологи знают, но почему они воздействуют именно так, а не иначе? Во всяком случае на основе просмотренной литературы у Эн. Эл. создалось впечатление, что полного представления они не имеют. Хотя бы потому, что нет материальных доказательств умопомешательства — какого-либо химического соединения, какой-либо ткани, которые при гистологическом исследовании отчетливо свидетельствовали бы о душевных расстройствах. Конечно, он не говорит об опухолях мозга, конечно, он не говорит о травматических повреждениях черепа в результате несчастных случаев. Исключает он также людей с сорока пятью и сорока семью хромосомами. А например, по поводу потери памяти, или амнезии, которой он сам удостоился и о которой по понятным причинам довольно много прочитал, ни слова не говорится о химии или электричестве. Как и в отношении неврозов, психопатических состояний, большинства форм паранойи. «Ignoramus», осмелится он сказать и не преминет добавить «ignorabimus» [15] … И если для некоторых болезней в самом деле обнаружены химические показатели — как для фенилкетонурииолигофрении, если он правильно произносит этот безумно сложный термин, — все равно вопрос «почему?» остается в силе. Скажите-ка, почему симпатичная аминокислота фенилаланин, в которой к консервативному бензольному кольцу прилепилось несколько вполне обычных групп, — почему красивый и запоминающийся аланин, который, между прочим, добавляют в некоторые кремы, призванные приукрасить женскую кожу, — скажите в самом деле, какого черта это простое милое соединение в ряде редких случаев выкидывает такие безобразные штучки? Никто не знает! Или возьмем хотя бы диэтиламид лизергиновой кислоты — также простое соединение, которые химик средней руки в лаборатории средней оснащенности может синтезировать в любое время; возьмем так называемый ЛСД — галлюциноген, наделавший столько шума, поскольку доводит разумных и во всех прочих отношениях добропорядочных гомо сапиенсов до невообразимых безобразий и оргий, причем одна половина корчится от смеха, тогда как другая, совсем наоборот, почему-то заливается слезами. Почему именно так действует ЛСД? Диэтиламид лизергиновой кислоты мы знаем, а вот мозг — не тут-то было! Не знаем, несмотря на то, что нейрологи чистой воды, к которым Эн. Эл. относится с полным респектом, в каких-то областях знают его до тонкости: он видел атласы мозга, где число образований с уже известными функциями приближается к сотне. Красивые атласы, прекрасные мозговые ландшафты, океаны плещущихся мыслей и чувств, а вот проникнуть в их глубинные течения, в слои бентоса, никак не можем! Тут Эн. Эл. застыл с открытым ртом. Он словно обмер.
14
Героиня пьесы «Вдова полковника, или Врачи ничего не знают» Юхана Смуула.
15
Не знаем… и не узнаем. (лат.).
— Что я сейчас сказал? Что я сказал в конце этого монолога?
— Вы изволили упомянуть о глубинных течениях, — кажется, к доктору уже пристала чужая выспренная манера говорить, — и о бентосе… Что с вами?
— Бентос, — повторил Эн. Эл. — Знаете, я вспомнил свое имя! — почти выкрикнул он. — Меня зовут Пент, вот!
— Великолепно! Видите, мы все-таки продвигаемся вперед! — Доктор взглянул прямо в глаза пациенту. — А фамилия? Она сама должна слететь с языка после произнесенного имени.
— Пент, Пент… — повторил Эн. Эл. — теперь, стало быть, Пент, — и развел руками: — Нет! Пока не вспоминается… Только Пент Нурмекунд вертится на языке — есть такой лингвист, полиглот…
— Ну, обязательно вскоре вспомните! Желаю успеха! Смотрите-ка, вы даете мне возможность объявить вечный шах, что я и делаю.
Между тем вскочивший со стула Пент немного обиделся, ибо Карл Моориц не проявил, по его мнению, достаточного воодушевления, более того — нашел время обдумать свое положение на доске. Словно прочтя его мысли, доктор заметил: