Лист на холсте, или Улиточьи рожки
Шрифт:
— А вы ранняя пташка, Себастьен. Почему вам не спится?
— Я переученная «сова». И привык довольствоваться малым. Но сегодня, скажу честно, спалось на удивление хорошо. Хотя спать с вами в обнимку всегда хорошо. Вы профессионал, Элоиза.
— О нет, не профессионал. В этом — нет.
— А мне понравилось. Может быть, вы теперь всегда будете укладывать меня спать?
— Это небезопасно. Может возникнуть привыкание, знаете ли, разучитесь спать самостоятельно.
— Тогда, может быть, курс лечения? Скажем, десять сеансов, а там посмотрим? —
— Вот именно — посмотрим.
— Вы уже встаете?
— Я еще не решила. Что вообще происходит?
— А ничего. В вольном порядке все едят, спят, пьют и гуляют по окрестностям. Новостей от Шарля нет, то есть плохих и вообще каких-нибудь заметных. В светской хронике мы не упоминаемся. Все тихо. За приезжим из Марселя следят, но он пока не покинул город. Принести вам кофе?
— А где Анна?
— Кажется, ушла гулять. Парни убедили ее, что мы без нее не пропадем. Так как? Хотите кофе?
— Конечно, — улыбнулась она. — Буду очень рада, если вы принесёте.
— Капуччино обещать не могу, но сливки в доме есть.
— Да, если можно, со сливками.
— Определенно можно.
Через четверть часа в дверь снаружи поскреблись. Элоиза встала, открыла дверь, пропустила внутрь Себастьена с подносом. Кофейник, сливки, сахар, тосты, масло, шоколад, пирожные, чашки, ложки, ножи. Поставил все это богатство прямо на пол у оконного стекла — столов и стульев не было.
— Располагайтесь, экселенца.
— Ничего себе! Я бы не справилась. Я бы непременно что-нибудь забыла. И бегала бы вниз много раз, — заметила она, усаживаясь на ковер.
— Я вообще талантливый, — усмехнулся он.
Налил кофе сначала ей, потом себе.
— Я знаю, — она, не глядя на него, налила сливки в кофе и отпила глоток. — Ой, с корицей.
— Вам не нравится кофе с корицей?
— Наоборот, нравится. Кто варил?
— Я варил. У Лодовико, конечно, есть какая-то кофеварка, но ничего не заменит старой доброй джезвы.
— Ух, как в шатийонской мансарде! Приятные воспоминания. А я тоже когда-то умела варить. В студенчестве. А потом разленилась и перестала.
— Значит, вы не безнадежны, экселенца.
— В плане домашнего хозяйства? Безнадёжна. Только не потому, что не умею, меня же всему учили. Сначала в монастырской школе, потом еще тетушка Женевьев тоже много сил положила, чтобы выучить меня управляться с большим домом. Всё потому, что меня это совсем не радует.
— Как же вы справлялись раньше, когда работали в других местах?
— А никак. Собственного дома у меня, как вам известно, нет, я всегда довольствуюсь съемными квартирами в том городе, где работаю, или вот как сейчас, живу фактически там же, где и работаю, раз есть возможность. А в качестве дома возвращаюсь в дядюшкин замок или в его парижский дом, или вот ещё к Полине. И там всегда есть специалисты, которые умеют решать такие вопросы.
— А если вы перестанете работать? Уедете жить в дядюшкин замок? Или к Полине?
— И не буду ничем заниматься, вы хотите сказать? Это как? Я не представляю
— Вы слишком хороши именно как аналитик, чтобы вас выгонять, даже если вы где-то ошибетесь. Я нередко жалею, что вы не служили в штабе вашего дядюшки — наши тамошние аналитики далеко не всегда оказывались на высоте.
— Дядюшка полагает, что полиция и армия — не для женщины. И мы с ним не спорим.
— А то, чем вы занимаетесь сейчас?
— Вы имеете в виду данные и выводы? Да, подойдет. Ну и философия тоже воспринимается нормально, правда моя степень родным в большинстве непонятна и считается скорее как блажь, чем как результат серьезной работы. А это, мол, наша Элоиза, ну та, которая доктор философии. А про всякое другое он знать не знает. И незачем ему об этом знать, как мне кажется, — и она внимательно посмотрела на него.
— Хорошо, что предупредили. Мало ли, а вдруг бы мы встретились без вас, и я непременно стал бы рассказывать о ваших успехах в наших тайных операциях.
Элоиза рассмеялась.
— Дядюшка всегда игнорировал все рассказы и намеки на нашу семейную ненормальность, и ему никогда бы не пришло в голову пользоваться этой ненормальностью в рабочих целях. Он совершенно без какой-либо потайной мысли попросил меня сопровождать его на приём, и очень удивился, когда я после этого приёма взялась рассказывать ему, кто и что о нём думает. А я настолько привыкла делать подобное для вас, что даже ни минуты не задумалась. Иду с близким человеком на официальное мероприятие — значит, глаза и уши открыты, — она внимательно посмотрела на Себастьена. — Я не знаю, нужно ли обсуждать с дядюшкой, скажем, вчерашний вечер.
— Знаете, ваши открытые глаза и уши — это нереально круто, как говорят мои сотрудники. Если я на каких-то переговорах без вас, то мне, не поверите, случается остро ощущать ваше отсутствие. Поэтому слава Господу, что вы есть, и особенно — что вы рядом со мной. Про вас и генерала подумаем ещё, а пока давайте про вчера.
— А что? — снова улыбнулась она. — Вчера был вальс, остальное не важно.
— Вот как? — он тоже улыбнулся.
Потом отставил чашку и обнял её.
— Вам тоже понравился вальс? — тихо спросила она.
— Сердце моё, да я наконец-то обнаружил что-то, что могу танцевать с вами! Это же просто фантастика, Элоиза. Ваши сарабанды — они прекрасны, как космос, и так же недосягаемы, я никогда даже и не возьмусь пробовать ничего подобного, а тут вдруг что-то простое, что я умею, правда, смею надеяться, что умею неплохо, и что вам тоже нравится!
— Вы умеете великолепно, — она серьезно посмотрела на него и тоже отставила чашку. — Я нечасто сталкивалась с такого класса умениями. А я в юности много всего танцевала, и с людьми тоже, не только с зеркалом.