Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Сметанин, не снимая халата, выходит из парикмахерской, садится под окном на скамейку. Она такая низкая, что острые колени едва не касаются груди. Сметанин весело и беспокойно смотрит на столовую, что виднеется за деревьями через дорогу. Зеленая краска на ней от жары потрескалась, и столовая стала чешуйчатой.
Солнечный свет прорывается между ветвями мощными прожекторными лучами. Они скрещиваются. Вся даль улицы рябится — сыплется множество листьев.
Удивительный город — Фергана! Это и
Сметанин, радостно вздохнув, чиркает спичкой и задумчиво глядит на огонек. И кажется, что он смотрит куда-то очень далеко, видит что-то хорошее, улыбается ему.
Огонек трепещет уже около пальцев. Из огонька торчит обгорелая, скрюченная спичка. Сметанин мотает обожженными пальцами и чиркает новой, освещает свою загадочную даль. О ней не знает даже Томилин. Есть вещи, о которых вообще невозможно говорить.
Сметанин опять мотает обожженными пальцами и ласково смотрит на чешуйчатую столовую.
Томилин видит в окно, как собираются мальчишки и лезут к Сметане в гремучий от грецких орехов карман. Костя преображается, хохочет, возится с ребятами. Он удивительно любит детей.
Приходит клиент, и Сметанин, возбужденный, влезает в маленькую дверь парикмахерской, подмигивает Томилину, хлопает по плечу, как бы говоря: «Ничего, брат, скоро и я…» Томилин кивает на столовую, грозит ему пальцем.
Прибегает из конторы рассыльная. Сметанина отправляют за десять километров, в Маргелан, стричь допризывников.
— Неделю… это… носа моего не увидишь, — говорит он и неловко сует Томилину два червонца. — На столовую… А змеятники… плюнь и перекрестись! — Он уходит своей ныряющей походкой.
Томилина и Сметанина всегда обслуживает официантка Зиночка. Это пышная крупная блондинка с румянцем во всю щеку. Карманы ее белого фартука оттопырены: из одного торчат скомканные деньги, из другого — звякающие ложки.
Зина иногда криво подписывает в меню: «Суп с гусёй», «Канпод». Когда «суп с гусёй» подает она, он бывает особенно вкусным.
Сегодня Зина как никогда привлекательна, и Томилин говорит:
— Вы, Зиночка, можете свести с ума.
Она улыбается и наивно спрашивает:
— Это почему же так?
— Вы такая красавица, взглянешь — ахнешь! Царевна!
Зина мягко и тихо смеется, ярко краснеет и смущенно отворачивается, потом взглядывает на него и опять отворачивается.
— Ой, да ну вас! Все вы такие! — И, забыв положить чайную ложечку, уходит, покачивая бедрами.
Глядя ей вслед, Томилин рассеянно размешивает сахар в стакане ножом…
Томилин бредет по дорожкам в желтой трухе от растоптанных листьев и думает: «А недурно, черт
Почему-то представляется, как Зина, улыбаясь, подает глаженую сорочку, теплую от утюга, пахнущую слегка паленым.
Он вспоминает о Сметанине. Костя дружит с Зиной уже с весны. «Таких, как Сметана, женщины всегда оставляют с носом…»
На другой день Томилин приглашает Зину вечером в кино.
Скамейки и экран огорожены высоким забором. Мальчишки вскарабкались на тополя, смотрят кинокартину с улицы. Поджаренные за день солнцем, стучащие листья кружатся над «залом», падают на зрителей, бросают на экран тени. Листья лежат на полных коленях Зины. Луна сияет над головой.
И все это для Томилина удивительно.
Он берет большую белую руку Зины и гладит. Он плохо понимает, что происходит на экране, а Зина спрашивает:
— Что это, артисты по-настоящему целуются? А вот вино пьют… так это настоящее вино? И они по-настоящему пьянеют?
Эта наивность восхищает Томилина. «Большой ребенок», — думает он. Интонации у нее тоже какие-то полудетские, непосредственные.
Выйдя из кино, они бредут по улицам. Вьюжится знаменитый ферганский листопад. Множество деревьев и садов высыпают и высыпают вороха листьев. На земле негнущаяся ломкая листва по колено. На крышах она как ржавые сугробы. На ларьках будто расстелены рыжие шкуры.
Через открытые окна листву наметает в комнаты, в постели, в шкафы. Листья падают в магазинах на чаши весов, в столовых — в тарелки с супом.
Листьев столько, что они запрудили арыки, и те разлились, кое-где затопили тротуары, мостовые. Ночные сторожа сгребают листву в кучи и жгут.
Под раскидистыми чинарами темень. Главная улица в буйных кострах. Клубится белый тяжелый дым, и пахнет горелым листом. Костры озаряют снизу стволы чинар и длинные свесившиеся ветви. Большие кожаные листья, не долетая до костров, вспыхивают в воздухе.
Зина слегка сонная, ленивая, мягкая. Она всему верит, молчит, лишь отвечает на вопросы. Когда они входят в особенно глухую, заросшую улицу, Томилин крепко обнимает Зину, целует.
— Ой, что это вы? Не надо! Как вам не совестно! — говорит она, вздохнув.
Томилин продолжает целовать ее. А она стоит с наивно-удивленными глазами. От ее горячих пухлых губ, от лица пахнет почему-то парным молоком. Руки покорно опущены, и даже губы не шевелятся. Томилину чудится в этом особая чистота.
Ночью, ворочаясь на раскладушке, он подыскивает оправдания. И, несмотря на то, что он находит их, перед ним все стоит Костя с кроткими глазами, со стеснительной улыбкой.