Лита
Шрифт:
Сегодня консультация по зачетам, которые надо сдавать в сессию, и я захожу в гулкий вестибюль. Мы в разных группах, и я знаю, что не увижу ее. Но после окончания она караулит меня на Плющихе.
— Ты хочешь шоколадку?
Я смотрю на нее страшными глазами. (Я смотрю на нее, как на ненормальную.)
Она опускает руку:
— Что случилось, Алешенька?
— А ты не знаешь?!
— Я ничего не сделала… больше.
— Ты ничего не знаешь?! — кричу я.
— Пойдем в парк,
Люди оборачиваются на нас. Она берет меня под локоть, я резко отдергиваю руку.
— Хорошо, — она глубоко вздыхает. — Но я ни в чем больше не виновата.
Мы переходим Плющиху и заходим в парк, который тянется вдоль Пироговской. Она садится на скамейку. Колени оголены и видны ее трусики. Меня почему-то это смущает.
— Сядь нормально!
Она садится на край скамейки, сжимая колени, и выпрямляется. Ее бедра, фронт бедер, должны чувствовать воздух, который входит, касаясь их. Платье на две сомкнутые ладони выше коленей. Ну и что в этом преступного?
Она неотрывно всматривается мне в глаза.
— Я истосковалась без тебя, Алеша.
Я гляжу на проходящую мимо пару: мужчину и женщину.
— Ты не хочешь меня видеть? — спрашивает она.
— Ты мне солгала. И продолжаешь лгать! Все это время.
— Родной мой, я все сказала.
Ее не по-девичьи цепкие пальцы хватают за мою кисть.
— Я не желаю тебя ни видеть, ни слышать. Ты вся — грязь, запачкана в грязи.
— Что тебе сказал следователь?
— Ты мнеустраиваешь допрос?
— Он тебе, — она запнулась, — что-то рассказал?
— Перестань говорить дурацкими эвфимизмами. Говори правду: правду я тебя просил!
— Я скажу, я все скажу, милый!
— Значит, тебя насиловал только один… Один? — вскричал я.
— О господи. — Она обхватила ладонями виски. — Зачем он это сделал? Я хотела рассказать сама. Зачем…
— Так ты хотела скрыть?!
— Нет, нет, я боялась. Я не знала, как начать, я не хотела делать тебе совсем больно. Ты… ты…
— Оставь эту болтовню. Говори!
— Зачем ты хочешь это знать? Это такой ужас. Тебе будет больно.
— Говори мне правду, тварь, — вскричал я.
Она откинулась назад, как от пощечины. Я опять увидел ее трусики… Внутреннюю, с легким промежутком, часть бедер, кожу, обтягивающую эти стройные ноги. С обнаженными коленями.
— Алешенька, я все скажу. Сейчас… сейчас, я только соберусь… Ты так никогда не говорил.
Я смотрел на ее горло, тонкое, высокое, скульптурное, нежное, шею, восхищавшую меня. Я готов был вцепиться в это горло и душить его, душить, душить. Чтобы оно стало бездыханным в моих руках. Безжизненным. Чтобы это горло никогда не произнесло
Она вздохнула.
— Когда Гадов закончил все, я была выключенная…
— Это кто?
— Который насиловал.
Насиловал ли?..
— Злонимский схватил меня за голову и сказал: пока не возьмешь в рот, не выйдешь отсюда. Я стала сильно плакать, просить его, чтобы…
— А он?..
— Он сказал, что не выпустит, если я не сделаю ему… минет. И стал расстегивать брюки. Я закричала, он схватил меня за горло, очень больно, я испугалась и взяла его член в рот.
Я пошатнулся. Она вскинула руки в мольбе:
— Алешенька… Я не помню ничего. Я была пьяная, помню ощущение гадости во рту и желание вырвать. Я помню… давилась все время. Я не знала и представления не имела, что это такое… Я не могла тебе это рассказать! Я знала, ты меня в жизнибольше не поцелуешь. Твои губы…
— Забудь о моих губах! Речь идет о твоих губах! Которые через пять дней взяли в рот…
Я задохнулся.
— Ты же исчадие. Ты не девушка… Абсолютная грязь!
— Я люблю тебя.
Я схватил ее за руки и начал ломать кисти. Накрашенные глаза расширились от боли и удивления.
— Замолчи!
— Да, Алешенька, да… сделай мне больно, сломай мои руки. — Она упала на колени предо мной, прижавшись к моим ногам. — Я ненавижу свое тело. Это гадость…
Она обвилась вокруг меня и стала целовать бедра.
В парке было совсем пусто. Ткань брюк стала мокрой. Краска текла по щекам. Я желал ее. Я хотел ее. И ненавидел себя за это.
Ее истерика продолжалась в приглушенных тонах.
— Приведи себя в порядок!
Она вздрогнула.
— Сию минуту, Алешенька, сию минуту.
Она села на лавку и быстро раскрыла модную сумку, которую мы вместе купили у фарцовщиков.
Тогда она еще была невинна. Кусочком ватки она быстро вытирала глаза. Смотря в зеркальце.
— Не уходи. Я люблю тебя. Я вся изменюсь. Я стану правильной, чистой, хорошей, аккуратной…
Я не слушал ее болтовни, а только смотрел. Маленький платочек весь был в туши, слезы стояли в глазах. И падали на красивые щеки. Она пыталась что-то достать из косметички, но слезы продолжали течь по щекам.
— Успокойся.
— Хорошо, — она замерла и глубоко вздохнула. Достала тюбик «К. Диор» для ресниц и вынула изогнутую щеточку. Лита всегда красила ресницы, так как ее, натуральные, были короткие, с медным отливом. А ей шли длинные, агатовые или темно-синие. Уникально шли, невероятно, совершенно другие глаза становились, как черный дорогой жемчуг.