Лита
Шрифт:
— Ты мне «обещаешь»? Ты следователь? Все докажешь на суде! Как ты добровольно пошла в их квартиру — при пяти свидетелях. Или как ты сидела в темном кабинете в кресле — отдыхала?
— Но ведь они же меня… изнасиловали. Ты не веришь даже в это?
— Не знаю, не знаю.
— О боже, Алешенька, не говори так! Любимый, родной, ненаглядный, единственный, вся моя жизнь, не думай так. Не думай только, что я такая плохая. Гадкая…
— А что делать мне, что?! Верни эту девочку. Верни все то, что было до того
Мои руки сжались в кулаки.
— Алешенька, успокойся, я тебя умоляю, остановись. Я все сделаю, хочешь, я исчезну? Не буду появляться, приходить в институт.
— Мне все равно, — неправду сказал я.
— Но я умру без тебя!..
Я взял ее за руки.
— Лита, я живу и дышу только одним — местью. Я сделаю все, чтобы эти два дегенерата, которые коснулись не своего, осквернили и испохабили, попали в лагеря, сидели там и гнили как можно дольше! Каждый божий день думая, почему они гниют. А в лагерях не любят, не переваривают насильников, в лагерях их рецидивы заставляют лизать параши и анус подставлять.
— Я боюсь, Алешенька, остановись, мне страшно.
— А садиться в чужое такси с чужими тебе не было страшно? — прошептал я.
— Нет, — склонила голову она.
— А мне страшно, что ты, встав из моих рук, это сделала.
Свет восходящей луны, бледной, блеклой, возник в еще светлом воздухе. Мне хотелось на эту луну. Но июнь, уже топтался начавшийся июнь, который будет, наверное, не менее страшным, чем май.
Ночью снится сон: меня кладут на кровать, раздвигают руки, ноги, завязывают их атласными лентами и начинают вгонять клинок в головку члена.
— Илариоша! — Мы дружески обнялись.
— Алешка, серебряный ты мой. Сколько тебя не видел, ты с лица начал сходить. По мне истосковался?! Должны выпить, должны выпить по такому случаю. Хотя после ресторанов процесс питья не перевариваю. Только и делают, что нажираются. Но ради тебя готов помучиться.
Он достает бутылку водки с металлической крышкой. Редкость, у нас пробки для открытых бутылок не нужны. Открывает соленые огурчики и маринованные грибы.
— Мамуля старалась! Закуска фантастическая. Ты как, безо льда, теплой водку пить можешь? А то и лед есть в испарителе.
— Ты в каких кабаках играешь, русских или американских?
— Русских, но надеюсь поиграть еще и в других.
Я знал, что он собирается… Здесь не было оркестров на его уровне.
Он налил по полной стопке.
— Алеш, чтобы тебя внутри не мучило, что мучает.
Как он быстро догадался. Я выпил до дна, он повторил. Водку я никогда пить не умел, поэтому закашлялся. Он сразу протянул мне соленый огурец. Огурец был потрясающего вкуса. По телу сразу потекло тепло. Он налил снова. Я взял рюмку.
— За тебя, Илариоша, чтобы твоя мечта, американская, сбылась!
Мы выпили, и он мне положил
— Закусывай, а то ты тоже по горькой не мастак.
Я уколол гриб вилкой, потом проткнул второй и отправил в рот. В рот. Потом взял кусок ароматного черного хлеба. Как можно любить запах водки? А что бы делали без водки на Руси? Был князь великий Владимир, в одиннадцатом веке, раздумывал, не принять ли мусульманство вместо христианства как религию для Руси. Но как узнал, что «питие и веселье от него» запрещено магометанством, тут же отверг мусульманство и принял христианство. Побоялся народ — в клочья разорвет.
Как же России без питья.
— Ну, по последней, и я побегу. Квартиру видишь, все, что вокруг, пользуйся, в холодильнике мама тебе кое-что приготовила.
— Спасибо большое, не за что.
Я растерялся. Доброта человеческая — я забыл про нее…
— Есть за что: твой папа вылечил ее, до конца жизни будет благодарна. Телефон я тебе напишу, легко запоминается. И давай взбодрись, встряхнись и приведи себя в порядок. Здесь хорошая ванна, ложись в горячую, успокаивает нервную систему.
Я улыбнулся.
— Если захочешь прийти послушать, как я играю, дай знать.
— Иларион, я тебе очень и очень благодарен.
И я выпил до дна. Он оставил все на столе, дал ключи и исчез. Как будто его и не было.
Я сел на тахту, прикоснулся к подушке и неожиданно, как срубленный сноп, упал и уснул. Такого со мной никогда в жизни не было. Я проспал два часа, абсолютно ничего не помня. Это был чудесный глоток сна, моя голова просветлела.
Я позвонил домой и оставил папе номер телефона. Впервые он не сопротивлялся, что я не буду ночевать дома. Обычно он всегда запрещал и никогда не разрешал. Но дал команду: чтобы я занимался, выбросил все из головы и приезжал обедать.
Я прошел по небольшим квадратным комнатам. На кровати лежало свежее белье и две подушки. Две подушки. В ванне — свежие хрустящие полотенца. Нечаянная забота вдвойне приятна: о тебе думают. Я не знал, что у него такая мама.
Я умылся и достал из портфеля зубную щетку, пасту, подарок — английское мыло. И ненавистную бритву. Я не любил, чтобы не сказать ненавидел, резать себе добровольно лицо, шею, щеки — процедура, которую человечество называет бритьем. Я всегда резался, раздражалась кожа, текла кровь. Короче, это было Бородино или как будто танки прошли по траншеям.
Неожиданно раздался телефонный звонок. Думая, что это звонят аккуратной, заботливой хозяйке, я взял трубку.
— Здравствуй. — Я не поверил услышанному голосу. — Я, наверное, не должна была тебе звонить и мешать…
— Как ты узнала номер?
— Я попросила сестру сказать, что это девочка с курса касательно зачета, и папа дал твой телефон.
— Тебя в детстве не учили, что обманывать — это не хорошо?
— Мне нужно было сообщить тебе важную новость…