Лита
Шрифт:
Сделав, она бесшумно удалилась.
Почему это происходит? Остановись все, исчезни! Мне больно, мне страшно. Я не хочу этого. Не хочу. Она же только что была девушкой. Невинной. Нетроганой. Нецелованной. Как же все запачкано. Как же все изгажено.
Мои зубы стучат о край стакана. И ломают его, течет кровь из губы. Неужели я вскрикнул? Входит папа, кровавый чай. Он что-то говорит, говорит, говорит.
Потом относит на диван-кровать. И кладет руку на лоб. Я начинаю бредить:
— Только не на этот диван… Диван… не этот…
И проваливаюсь
…Утром я захожу в гулкое здание своего института, в середине которого пустота. Предлекционная беготня, звонок, и все стихает. В аудитории половина студентов из ста двадцати. Ее среди них нет. Для того чтобы ей собраться и накраситься, нужен час. Иногда полтора. Поэтому часто она появляется ко второй половине. Или второй лекции. Воображая, видимо, что преподавателей волнует ее внешность и вид, а не посещаемость. Сегодня она будет избегать меня или, наоборот, пользоваться защитой публичного места. Хотя это ей не поможет. Ей ничего уже не поможет.
У меня зуд в руках. Я готов задушить ее.
Она появляется в обтягивающем ситцевом платье, блестящем, как шелк. Все оборачиваются, она считается красивой на курсе. Вернее, необычной, экзотичной, пленяющей — не могу найти слова, — с классической фигурой, выточенными бедрами и зовущей формой ног. Я вздрогнул. Голыми ногами… Их раздвигали. Когда вставляли…
Я дернулся и попытался вышибить секачом эти мысли из головы. Я обжигаю ее взглядом. Она не поворачивается, сидит, глядя на лектора. Головка змеи на лебединой шее. Волосы уложены волосок к волоску. Лита делает полуповорот головой и замирает, не решаясь встретиться с моим ненавидящим взглядом. Я сижу выше и по диагонали испепеляю пространство. Так солгать! Я забываюсь в своем взгляде, он утыкается ей в щеку, профиль, лицо. Она не смеет повернуться и отворачивает голову в другую сторону. Я вижу ее затылок, волосы, вздернутые наверх, стан шеи, внизу которого лежит шелк платья. Ситец касается ее кожи, которую сгребали, мяли, лапали, сжимали, раздвигали, вставляли… Я наливаюсь дрожью. Они лезут, эти мысли, лезут. Не могу их остановить, ни убить, ни задушить, ни прогнать, ни испепелить. Голова начинает опять раскалываться. Кажется, я сейчас… Звенит звонок. Я выскакиваю на улицу, мне нужен воздух. Тихая, как переулок, улица. Сзади слышу шаги. Не поворачиваюсь, мало ли кто.
— Алеша… — она уже рядом. Я ускоряю шаги. — Я… я очень виновата, я все объясню.
Я желал, не делая этого. Я задыхался от…
— Можно… мы где-нибудь сядем? Я не могу на бегу. — Звук ее каблуков едва поспевает. Эти же босоножки… А что делать, если… Она хочет быть модной.
Заброшенный сад-парк клинической больницы, одинокая лавка, покуроченная временем, ни души.
Она садится на лавку, задирается платье, обнажая ноги. Колени сжаты вместе. Ах, эти колени, какие чувства они во мне возбуждали… Как тетива, кожа. Все высочайшего качества. И все это — испорчено, изгажено, испачкано, заражено. Господи, заражено! Из-за глупости. Глупости ли…
Она поднимает лицо и смотрит:
— Мне страшно твоих глаз… Я
— Это наш последний разговор. Правду, одну только правду. Хочу знать я! — Голос обрывается в крике.
Она не испугалась, только как-то надорвано взглянула. И пошла навстречу…
— Одну… правду… Алешенька… Спрашивай, спрашивай, я все отвечу!
— С начала, мы все пройдемс начала, по штрихам, по деталям. Не упустим ни одной штришинки. Ни одной детали, чтобы тебе было понятно, кто ты такая.
— Ни одной деталинки…
— Ты меня передразниваешь?!
— Что ты, Алешенька, упаси господи. Я все скажу, как ты пожелаешь. Все!
Я отвел взгляд от ее груди. Притягивающе обернутой ситцем. Ее грудь вызывала у меня… Несколько дней назад она была нетронутой, ладной, высокой, упругой, не лапаной, выскакивающей из лифчика, как…
Я крутанул головой:
— Значит, тебя обокрали? Ложь первая! Ты солгала!
— Да, я солгала. Я не знала, как сказать: ну что же я могла сказать… Я боялась… сделать тебе больно.
— О чем я тебя просил? О чем я тебя предупреждал?
— Чтобы я всегда говорила правду. Одну только правду.
— Ты это сделала? Нет!
— Я буду говорить, я буду говорить одну только правду. Но… ты простишь меня, простишь?!
Она захватывает мой взгляд, всматриваясь в глаза.
— Простить — за что? Что ты себе переломала всю жизнь?.. Что ты на пятый день, как стала женщиной, на пятый… — вскричал в гневе мой голос.
Она схватила мои руки:
— Я знаю, Алешенька, я знаю. Я такая дура. Только не переживай так, только ты не переживай так. Я не могу видеть твое лицо таким. Я не верю, что я это сделала, это страшная бессмыслица.
— Почему ты оказалась в чужой машине?!
— Я устала. Это было такси, они сказали, что подвезут к стоянке…
— И как тебя подвезли?.. Ты довольна?! Конечно, тебе же всем нужно было показать свои ноги. Новую замшевую юбку.
— Меня никто не интересует. Я хотела нравиться только тебе.
— Почему же ты поехала в ресторан?! С неизвестными, первыми встречными мужиками!
— Я виновата. Мне нет оправдания… Никакого.
Я тяжело вздохнул:
— И что же ты делала в ресторане?
— Я выпила водки. Первый раз… Хотя я клялась себе: что всев первый раз буду делать с тобой… Только с тобой… Ну не смотри так, Алешенька, не смотри. Ударь меня… если хочешь! Ударь! Пусть тебе станет легче. За что же ты мучаешься? Господи, как я виновата перед тобой.
В глазах ее стоят слезы. Глаза ее красиво накрашены. Ни я, ни тушь еще не сдались ее слезам.
— Сколько ты выпила?
— Они мне подливали, говорили, в честь Дня Победы.
— Я не спрашиваю, что они делали! Я спрашиваю, сколько?!
— Несколько рюмок, — испуганно ответила она.
— А ты не знаешь, что бывает потом, когда тебя спаивают?!
— Я не волновалась, так как собиралась домой.
— Домой? Как же ты оказалась на Мосфильме?