Литературная Газета 6299 ( № 44 2010)
Шрифт:
Я старался не смотреть на старшего тралмейстера, но рукоять ножа, завораживая, притягивала. Пересилив себя, поднял голову. Через всё небо от горизонта до горизонта стояла широкая, резко очерченная радуга. Она стояла основательно, как триумфальная арка, и наше судно, единственное, скользило уже как бы под нею. Во всяком случае, солнца я не видел, но лучи света, проницая воздух, создавали причудливые световые тени. А волны водной пыли, подхваченные порывами ветра, окатывали палубу так, что казалось – мы купаемся в радуге.
Я очень удивился, что добытчики не обратили
Судно внезапно сделало крутой разворот, цветные тени, кружась, прошли по слипу, а я очутился у топенантной лебёдки. Когда поднялся – вдруг увидел на стальном бортике кармана, рядом с турачкой стяжного троса, четыре сморщенных и как бы заскорузлых пальца. Кровавые сгустки блестели на ржавом железе, как чёрный солидол. Конечно, мне не составило труда догадаться, что это пальцы одного из добытчиков, а судно, круто развернувшись, пошло встречным курсом на пассажир «Туркмения», о котором мы уже знали и который со дня на день уже ждали в районе лова.
В тот раз я не стал вытаскивать из трубы вентилятора рваные бушлаты и другую ветошь. Я даже не стал спускаться в мукомольный трюм. Что-то подсказывало, что я уже внесён в иные списки: и матрос РМУ, и матрос фабрики, всё это – вчерашний день.
После пассажира мы не вернулись в Ванкуверо-Орегонскую экспедицию. Мы пошли к острову Кадьяк и дальше – к Аляске. УАМР, Управление активного морского рыболовства, предписывало нам заняться ловом полярной тресочки. Матросы фабрики почти полностью обновились, и я чувствовал себя в некотором смысле «дембелем», потому что по вербовочному контракту (пять месяцев морей) я своё «отпахал» и имел полное право уйти на «Туркмении» домой. Но я не ушёл. Это покажется странным, но меня удержал на борту БМРТ просверк клинка – «нет!», который после «чепэ» на палубе буквально преследовал даже во сне.
Развязка наступила, когда капитан выстроил вновь прибывших и оказалось, что среди них нет ни одного матроса добычи. Я чувствовал, что меня будут агитировать на палубу, и придумывал всевозможные картины мщения. Особенно сладостной представлялась такая: мы со старшим тралмейстером стоим в окружении добытчиков.
– На палубу? – переспрашиваю я раздумчиво и, как бы в забывчивости, трогаю целлулоидную рукоять ножа у него на поясе и в точности, как некогда он, чуть-чуть обнажаю клинок.
– Да, на палубу – матросом добычи, – подтверждает старший тралмейстер.
И тогда лёгким движением руки я вбиваю клинок в ножны и разом освобождаюсь и от раздумчивости, и от забывчивости – от всего.
– Ни за какие коврижки – ни за какие! – презрительно усмехаюсь я, и чувство отмщения пьянит и веселит меня.
Всё произошло иначе. Где-то в полдень старпом объявил по «спикеру», судовой радиотрансляции, что любой матрос-обработчик, желающий работать матросом добычи, должен не откладывая написать заявление на имя капитана-директора и отдать старшему тралмейстеру.
Это был удар ниже пояса. Два дня я находился в смятении. До меня докатывались
Пусть будет, как будет,–
ведь как-нибудь да будет!
Ведь никогда так не было,
чтобы никак не было, –
повторял я известную швейковскую присказку, и в конце концов мысли о мщении оставили меня – я обрёл утраченное спокойствие. В самом деле, за что мстить? За то, что во время перехода благодаря старшему тралмейстеру отсыпаюсь как сурок? В тепле, уюте читаю стихи Сиддхартхе Гаутамы, в то время как на палубе пашут, невзирая ни на какую погоду. (Нет-нет, никакой мести, но и набиваться в добытчики не буду. Да-да, ни за какие коврижки.) «Пусть будет, как будет…»
В общем, только я обрёл утраченное спокойствие – вызвали в кабинет капитана. Причём по «спикеру» объявили – матросом добычи. О господи! Как от просверка клинка всё сжалось во мне, я не знал – плакать или смеяться.
В кабинете возле гостиного стола сидел старший тралмейстер. Свежевыбритый, чистенький, но в рабочей робе. Поверх тёмно-синего ватника он был опоясан офицерским ремнём, на котором в ножнах висел незабываемый нож с наборной целлулоидной рукоятью. Я как увидел его, кажется, даже толком перестал соображать.
Между тем капитан сказал, что меня переводят на палубу, мол, надо готовить промвооружение, работы невпроворот.
– Не пойду, – отрезал я. – Сразу не взяли по судовой роли, а теперь – ни за какие коврижки.
И, чтобы отказ прозвучал более убедительным, добавил:
– Да и настоящего хорошего ножа у меня нет.
Старший тралмейстер усмехнулся.
– А этот как, подойдёт?!
Он снял офицерский ремень и вместе с ножом подал мне.
– Дарю, точнее, продаю за рубль.
Я растерялся. Я слишком хорошо знал цену этому подарку.
Вмешался капитан.
– Бери-бери, тралмейстеру он без надобности – завтра на «Лотосе» уходит домой.
Через час я был на палубе. Добытчики вязали мат, а я распускал капроновый канат и с помощью ножа приготавливал им из прядей равные по длине завязки. (Кстати, рукоять ножа была нескользкой, потому что целлулоидные пластинки шли вперемежку с медными, которые чуть-чуть выступали.) Разумеется, все добытчики заметили, что у меня нож старшего тралмейстера, но никто и словом не обмолвился. Я тоже ничего не сказал, но в первые, самые трудные дни постоянно чувствовал его как бы братское заступничество.