Литературная Газета 6336 ( № 32 2011)
Шрифт:
Третьего сентября Сергею Довлатову исполнилось бы семьдесят. Всего-то! Наш современник, а кажется едва ли не ровесником Чехову – так «забронзовел» и так далеко отошло его время. В дни юбилеев принято гадать, по какую сторону идейных баррикад находился бы имярек в современном мире, что и как бы он смог написать, на какую «злобу дня сего» направил бы луч своего таланта, кого восславил, а кого, наоборот, высмеял и прищучил и т.д. По-моему, пустое это занятие: меняются со временем не только ведь государственное устройство и исторические обстоятельства, но и сами люди, их настроения и взгляды, характер, наконец. Меня, например, больше занимает другая мысль: как бы встретился Довлатов, вернись он при жизни в Россию, с некоторыми из известных своих персонажей? С кем-то дело могло закончиться дружеской
Поминки по персонажу
Из довлатовских персонажей больше других у меня вызывает сочувствие Генрих Туронок, не прикрытый псевдонимом редактор газеты «Советская Эстония». Работая корреспондентом одного из союзных изданий по республикам Прибалтики, я в те баснословные времена регулярно наезжал в Таллин. И едва ли не всякий раз заходил к Генриху Францевичу – покофейничать, узнать эстонские новости. Потом связи прервались, как говорится, по не зависящим от нас обстоятельствам – Советский Союз затрещал по швам, Прибалтика поплыла на Запад, а я предпочёл «реэмигрировать» в Воронеж. Позднее узнаю, что и Туронок покинул независимую Эстонию, перебрался в Москву, работает, нашёл место в «Лесной газете».
Однажды, будучи в Москве, попытался я его разыскать.
– Да нет уже у нас Генриха Францевича, умер он, – ответили мне в редакции.
И стали рассказывать, как кто-то принёс с собой на работу только что вышедшие тогда в России три чёрных томика Сергея Довлатова. Тогда они ещё были в диковинку. Читали, смеялись. А в повестях «Компромисс» и «Ремесло» встретилась фамилия сослуживца. В газете ребята простые, погружённые с головой в лесопосадки и древопиление, а вот с надсадой корили себя:
– Не надо было давать ему эту книжку! Спрятать бы, а мы ещё и тыкали – вот здесь посмотрите и здесь, не про вас ли, мол, писано? Не ожидали, что он так серьёзно воспримет…
Сел, говорят, Генрих Францевич с томиком Довлатова в своём углу, погрузился и листал молчком до вечера. И лицом темнел, смотреть больно. Вечером, возвращая книжку, сказал: «Эх, Сергей, Сергей, зачем же он так! Я его, видит Бог, ничем не обидел…»
На другой день Туронок не пришёл на работу. И всю неделю отсутствовал. Потом появился, пасмурный, осунувшийся, постаревший. Избегал разговоров, общения. Посидел в редакции ещё несколько дней – и ушёл. Тихо, даже не попрощался. Потом услышали – умер. Все в редакции говорили, что сник и занемог Генрих Францевич не иначе как из-за книжки.
Что ж, многие легко и просто переносят насмешки, брань на вороту у них не виснет. А для Туронка обида оказалась смертельной. Видно, осознал он, к своему ужасу и отчаянию, что не в газетный фельетон угодил, не в партийный разнос, а в литературу, в которой, возможно, предстоит ему остаться надолго. И сколько ещё всякого читающего народа посмеётся над ним, а то и внесут в поговорку, нимало не интересуясь, есть ли в той бойкой писанине хоть грамм правды.
«Компромисс» был издан в эмиграции, и там, понятно, задеть, рассердить или особенно насмешить никого не мог. Из Америки изображённые Довлатовым эстонские функционеры казались не менее вымышленными, чем Хлестаков или Чичиков. Другое дело, когда книга попала в нашу страну, к тем, кому она и предназначалась. Туронок был мне знаком по той самой, изображённой Довлатовым жизни советской прессы. Конечно, мне не доводилось видеть его в работе, не мог я знать, каким манером он руководит редакцией или насколько прямо держится в партийно-бюрократических коридорах. Со мной, человеком со стороны, Туронок, думаю, позволял себе быть более открытым и свободным, чем со своими сотрудниками. С тем же Довлатовым, понятно, он не стал бы вести таких разговоров. Конечно, как всякий редактор, шеф республиканской газеты являлся номенклатурным работником, элементом государственно-политической системы, и в этом качестве добросовестно и точно выполнял условия «социального контракта». Культивировать во вверенном ему коллективе несброженный дух андеграунда, околохудожественной богемы, а тем более стараться соответствовать её маргинальным представлениям о человеческих качествах не входило в его задачи. Отсюда бессмысленные (ибо безрезультатные) диалоги с автором «Компромисса»:
«–
– Ничего подобного!
Тень безграничной усталости омрачила лицо редактора.
– Довлатов, – произнёс он, – с вами невозможно разговаривать! Запомните, моё терпение имеет пределы…»
В конечном счёте терпения работать в газете не хватило у самого Довлатова – судьба повела его другой дорогой. А Туронок вскоре явился в рассказах писателя беспринципным и жалким функционером изолгавшейся политической системы. «Елейный, марципановый человек», «тип застенчивого негодяя» и тому подобными ругательными мазками украшает его портрет вышедший в писатели бывший сотрудник.
Изрезанные
Известно, что Довлатов ради красного словца не щадил не только номенклатурных начальников, но и близких друзей, описывая их жизнь, состоящую якобы из сплошных нелепостей и завихрений. Безжалостен он был даже к родному брату. В его книгах вообще не встречается благополучных героев и сюжетов. Неудивительно, что ещё при жизни у автора возникали сложные отношения с персонажами собственных произведений. Многие на него обижались. Жизнь реальных людей включалась в придуманные им сюжеты, чаще всего в виде анекдота. Выдумывать героев он не умеет. Зато ловко обнаруживает в действующих лицах то, чего не замечают за собой их прототипы.
Писатель Валерий Попов, автор вышедшей осенью 2010-го в серии «ЖЗЛ» биографии Довлатова, сообщил в интервью радио «Свобода»: «Он из нас по живому кроил своих героев. Все его друзья вопиют. Не изрезанного друга у него не осталось ни одного, не говоря уже о подругах». О моральной стороне подобной «резьбы» говорить в той среде не имело смысла. «Я давно не разделяю людей на положительных и отрицательных. А литературных героев – тем более. Кроме того, я не уверен, что в жизни за преступлением неизбежно следует раскаяние, а за подвигом – блаженство», – писал автор «Зоны».
«Уж лучше отсебятина, чем отъеготина» – ведь это не просто забавная фраза, а фундаментальный принцип, которым руководствовался Довлатов в отношениях с людьми, особенно со «своим братом» – журналистами и писателями. Но и «отъеготины» тоже хватало. В Америке А.Седых, один из столпов эмиграции, главный редактор «Нового русского слова», публично обзывал Довлатова «лагерным вертухаем». Кто-то распространил нелепый слух, что, служа в конвойных войсках надзирателем, он самолично избивал Солженицына. Но и «вертухай» обид не прощал, да и вообще мало церемонился, авторитетов не признавал, поступал с литературными и газетными величинами иной раз не лучше, чем с зэками из «Зоны». Не стеснялся в рассказах ошибок и небылиц, возможно, даже делал их намеренно, сознательно путал все жанры – мемуары, новеллу, эссе, анекдот. В сюжеты попадали чаще всего люди «ближнего круга». На пики издевательских анекдотов нанизывались Наум Коржавин и Лимонов, Приставкин и Битов, Горбовский и Евтушенко. Enfant terrible эмигрантской литературы был мастером провокации, ложь считал не более чем стилистическим приёмом, не хотел держаться никаких правил. Конечно, позволяя себе всё это, Довлатов знал, что вполне может рассчитывать на понимание и поддержку ближайшего окружения. И действовал безошибочно.
Довлатов не сразу стал тем писателем, которого сейчас все знают. Многие годы он был журналистом, готовым без особых моральных и интеллектуальных колебаний в любое время взяться за любую тему. В ленинградских многотиражках «Знамя прогресса» и «За кадры верфям», в официозно-партийной «Советской Эстонии» писал о строителях и новаторах, о парторгах и комсомоле, возвеличивал придуманных героев-передовиков и трудовые династии, сочинял обращения рабочих к Л.И. Брежневу, разоблачал идеологические диверсии. Сочинил, по собственному признанию, две «халтурные повести о рабочем классе», брошюру «Коммунисты покорили тундру», редактировал генеральские мемуары. В «Компромиссе» и показано, как литературная халтура становится образом жизни, как профессиональные ложь и цинизм разъедают душу героя. Повесть ярко завершается словами, сказанными Сергею его братом, имевшим две судимости, – из них одну за непредумышленное убийство: «Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно... Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?»