Литературная Газета 6348 (№ 47 2011)
Шрифт:
Ну не было же того, что показано в фильмах "Кубанские казаки" или "Королева бензоколонки". Искусство имеет право не копировать слепо жизнь. И чем меньше оно копирует, тем сильнее людям хочется подражать такому искусству.
Но чтобы подражать соцреализму, нужно слишком много всего - так много, что и не знаешь, за что хвататься. "Июльскому дождю" подражать легче: надо просто играть на гитаре, жарить шашлык, побольше шутить и быть реалистом, то есть отдавать себе отчёт в неизменности человечьей природы. Людей, способных заселить сочинённые соцреалистами миры, вывести невозможно,
Получится стиль, получится социальный тип.
Денди, декаденты, стиляги, битники - все они были результатом подражания модным книжкам. Шестидесятник - это вот когда в штормовке жаришь шашлык, слушаешь джаз, листаешь журнал "Америка" и долго, утомительно многоэтажно шутишь. Поправьте меня, если я что-нибудь пропустил.
Василий Аксёнов был как раз одним из тех, кто придумал шестидесятников. Бережно, осторожно, как бинт от раны, отлепил их от производственного соцсоревнования (главный и единственный модный тренд пятидесятых) и показал, что в жизни есть и другие ценности: уютные таллинские кафе, ликёр "Кянукук" ("Петух на пне"), журнал "Америка", наконец.
Шестидесятничество было культурой потребительства, с тем важным уточнением, что потребление в обществе, где есть что потреблять, равно нулю, а вот потребление в обществе, где потреблять было нечего, - это уже явление, уже философия, уже какой-никакой дух. Пять минут смеха заменяют стакан сметаны, добыча джинсов или билета "на Таганку" приравниваются к участию в демонстрации протеста. Потребительство шестидесятников было разновидностью подпольной борьбы.
Вот поэтому сегодня, когда потребительство утратило всякий романтический флёр, выжившие шестидесятники (преимущественно мальчики) никак не могут с него слезть. Для них вспоминать, "как мы потребляли тогда", - всё равно что вспоминать, как служили в армии. Ну, или как дрались. Или как пили.
Это не стыдно, это понятная слабость. Стыдно другое - когда человек перестаёт эту слабость за собой замечать. Когда принимает её за доблесть и силу.
Перед нами, похоже, как раз такой случай.
Двое младошестидесятников, писатели Евгений Попов и Александр Кабаков, сочинили книгу об отце-основателе. В виде беседы. Забавная книга. Не сказать, что неинтересная и не поучительная. Но больше забавная.
Начинают авторы с обсуждения того имеющего решающее значение факта, что мамой Василия Павловича была Евгения Гинзбург, и, следовательно, судьба его была о двух крылах: еврейское и русское, интеллигенция - и народ. (Слово "интеллигенция" в книге курсивом не выделено. Типа, не ошарашивает. А вот "народ" - да, экзотично.)
Долго, обстоятельно говорят об этом. Потом Кабаков выводит дискуссию на новый уровень: Евгения Соломоновна, как мы знаем, сама выдающийся писатель, и писательский дар у Васи от неё, так что его судьба не о двух, а о трёх крылах. Интеллигенция, народ и Евгения Соломоновна. Вот уже и полусерафим, типа.
Дальше, чтобы не случилось перекоса по крыльям в сторону от народа, поговорили
Но вот наконец все увертюры заканчиваются, вступает Главная тема. Когда у Васи появились первые джинсы. Когда Вася пересел с "Запорожца" на "Жигули". Когда купил дачу в Переделкине (перед самым отъездом)[?] А однажды Вася принимал каких-то зарубежных гостей, так подумать только: на столе всё было из "Берёзки"! Водка "с винтом", ФРАНЦУЗСКИЕ вина и - подумать только!
– не гнилые помидоры! Прямо вот так вот выделено курсивом - "не". Сколько лет прошло, а всё не забывается тот культурный шок.
На этом месте (как оно часто бывает, когда читаешь умную, хорошую книгу) мысль отправляется погулять. Думаешь: что-то я не могу вспомнить книгу о Шукшине, где обсуждали бы, какие были у Васи джинсы. Ну так, разве что "квартирный вопрос" просквозит. Но чтоб лейтмотивом!.. Хотя Василий Макарыч был, конечно, не ангел (и крыло имел только одно), да и книжки о нём часто грешат своими специфическими уродствами (типа слёзного, в стиле "русский шансон", народничества), но вот учёта джинсов и обязательного выстраивания иерархий в духе "наш-то Вася получше ихнего" я там не помню.
(И ещё мне очень трудно представить себе шукшинский "отъезд". Хоть Шукшина тоже гнобили-не пущали. Видимо, рождённый с одним крылом летать не может. Кругозор не тот.)
Вот ведь интересно. Умные талантливые люди говорят об умном талантливом человеке. Откуда же такая расхлябанность?
Читаю подписи к фотографиям (книга хорошо иллюстрирована): "Четыре друга - Евгений Попов, Василий Аксёнов, Александр Кабаков и тибетский спаниель Пушкин (в центре)". Ах, какой свойский уютный домашний юмор. Не книга, а семейный альбом. Сразу видно, чужие здесь не ходят. (Им нечего делать здесь.) Можно подраспустить ремень.
Под конец книги соавторы долго и безуспешно пытаются выяснить, "мёртв ли Аксёнов в простом таком бытовом смысле памяти". Долго и безуспешно, так как что-то постоянно отвлекает их от ответа. То воспоминание о том, как напились вина из "Берёзки", то о Васиной джинсовой куртке, то о том, кто из них когда "остриг длинные волосы". Такая вот проблематика.
В конце концов Кабаков выкручивается: "Как ни странно, но ты и я своими этими воспоминаниями, совершенно бессмысленными, попали в тему, обозначенную как "мёртв ли Аксёнов?" О мёртвых так, как мы сейчас говорили, не говорят. Об обычных мёртвых так не говорят".
Тут бы самое время как-нибудь пошутить и на коду, но слова "мёртв", "мёртвый", без конца повторяющиеся на этих страницах, не пускают. Попытался представить, что говорю с кем-нибудь о дорогом мне человеке и делаю это вот так "необычно".
Не получилось. Шестидесятники - сверхлюди, конечно.
Обсудить на форуме
Энтропии вопреки
Энтропии вопреки