Литературная Газета 6449 ( № 6 2014)
Шрифт:
Душа не знает смерти,
И смерть души не знает,
Но в смутной круговерти
Жизнь – душу забывает.
Рифмы радуют необычайной свежестью: смерти–круговерти, знает–забывает . Много в книге и других, столь же свежих: не лгу–не могу, розы–стрекозы, отказал–сказал, сказать–знать, меня–дня, меня–пня, свет–лет, краю–мою, душу–лужу, ничто–никто, раю–краю, вода–никогда, ночь–превозмочь, его–ничего, дети–свете, снег–навек, отчизне–жизни и т.д. Ну, и конечно, нельзя было обойтись без коронной кровь–любовь .
А вот ещё чудная строфа:
Свет встаёт ледяною волною
Над околицей небытия[?]
Где ты, время моё молодое?!
Где ты, жизнь молодая моя?!
Оригинально, не правда ли? Кто только не сокрушался по поводу прошедшей молодости? Но у Котюкова за плечами целая жизнь, и он готов поделиться опытом:
Безнадёжно время принимаю,
Отличаю хряка от свиньи…
Возьмём для разбора конкретное стихотворение «Дым времён». Посмотрим, сколько в нём штампов, начиная с названия: «незримый огонь», «земная любовь» и тут же «любовь неземная», «пределы иные», «вечное имя», «кто ушёл молодым, тот остался навек молодым», «незримая тьма», «огненная бездна», «плеск светящихся ангельских крыл». И всё это только в одном стихотворении. А что уж говорить обо всей четырёхсотстраничной книге!
Одно из самых выдающихся стихотворений Льва Котюкова посвящено – цитирую (набрано крупными буквами, в несколько раз крупнее, чем стихотворение):
Моему заветному другу,
большому русскому поэту
Ивану Переверзину –
10 марта 2013 г.
Далее следует не менее выдающийся эпиграф: «Если бы тридцать лет назад мы сочиняли нынешние стихи, то вряд ли дожили до дней сегодняшних» .
Так и напрашивается вопрос: а что, тридцать лет назад графоманов расстреливали? Вешали? Пытали? Нет, раньше на них просто старались не обращать внимания и не печатать в приличных изданиях, а сейчас им раздолье – плати деньги, печатай что хочешь, называй себя и своих друзей великими русскими поэтами.
Не могу не процитировать и само стихотворение, так сказать, послание – одного великого поэта другому:
Мой друг заветный, мы с тобой –
Во тьме зашли за край,
Где в ад дороги – ни одной,
Одна дорога – в рай.
Вовек не повторимся мы, –
Сумев себя прозреть…
Но путь единственный – из тьмы
Во тьме не разглядеть.
То, что Котюков с Переверзиным держат путь в рай – это их личное дело, а вот то, что они «вовек не повторятся» – может, и к лучшему. Жаль, что не повторятся действительно великие русские поэты : Блок, Гумилёв, Есенин, Маяковский, Цветаева… Наверное, они не планировали попасть в рай, не сочиняли томами графоманские стихи, а потому не дожили до благородных седин и не наполучали кучу премий. Но дело даже не в продолжительности жизни и не в трагическом уходе, речь идёт исключительно о качестве стихов. Последний из перечисленных выше признаков графоманского письма налицо (тоже, кстати, касается и «заветного друга» Льва Котюкова Ивана Переверзина) – огромное самомнение, неадекватная
А главное – даже не в этом. Есть настоящие продукты, со вкусом, запахом и витаминами, и есть ГМО. Отличить их иногда трудно, но всё же возможно. Отличить подлинную поэзию от графоманского суррогата тоже возможно – нужно только внимательно читать, а туалетную бумагу использовать строго по назначению.
Сергей СОБАКИН
Теги: современная литература
На сейсмоопасной территории
Что такое советское книжное наследие? "Тоже литература"? «Риторический компромисс»? «Утраченная Атлантида»? Несомненно одно: сейчас это территория лавирования, на которой каждый, и небезосновательно, может кого-то превознести, а кого-то принизить, кого-то назвать пророком, а кому-то положить тяжкую длань на плечо и сказать значительно: «Ну что, брат, жил-то ты неправильно, это уж мы сейчас установили!» Потому и книги о советской литературе если уж читать - то сразу стопками. Так оно вернее.
Преодоление труда
Дмитрий Быков. Советская литература. Краткий курс. М.: ПРОЗАиК, 2013. – 412 с. – 5000 экз.
Эта книга написана по мотивам выступлений Дмитрия Быкова на уроках литературы в московской частной школе «Золотое сечение» и на лекциях не менее золотого МГИМО. К особенностям сделанного Быковым отбора придираться не будем: в конце концов, исключив из советской литературы или же мельком упомянув Маяковского и Николая Островского, А.Н. Толстого и Платонова, Заболоцкого и Пастернака (но подробно высказавшись о Панфёрове, Александре Шарове и Вере Пановой), Быков всего лишь обозначил свои ностальгические воспоминания о юношеском читательском опыте. Мы даже не будем удивляться лёгкости, с какой он перечисляет через запятую, например, Соловки и колонию Макаренко. Придираться к этому нелепо, потому что книга даёт куда более серьёзные основания для критики.
Первое из них – произвольность пересказа и толкования произведений с выбрасыванием (или чистосердечным забвением) мешающих Быкову деталей. Эта книга неслучайно вылеплена из школьного и околофилологического курса: аудитория не то что профессиональная, но хотя бы внимательно читавшая книги, о которых рассказывает Быков, впала бы в недоумение. Каждый «факт», о котором он сообщает, надобно проверять с карандашом. Вторая, чисто быковская особенность, выросшая в этой (казалось бы) литературоведческой книге до гротескных размеров, – подозрительность к людям, усматривающим красоту в физическом труде. Если Горький и Шаламов просто удостоились отдельного одобрения за то, что считали физический труд проклятием, то писатели-деревенщики – от Шукшина до Проскурина – свалены в кучу (восьмистраничную главку под названием «Телегия»), которая источает неприязнь каждым своим словом. Кажется, не было в советской литературе явления более возмутительного, чем деревенщики с их «прогорклыми красками» и «пещерным национализмом». «Те, кто прочно отождествил русскую деревню с варварством и зверством, сослужили ей плохую службу: всему миру она теперь известна как царство завистников и жлобов», – печатает Быков, забывая, правда, сказать, какого именно «всемирно-известного» деревенщика он имеет в виду[?]