Литературное произведение: Теория художественной целостности

Гиршман Михаил

Подобный синтез вообще очень важен в художественно-речевой организации пушкинского прозаического произведения. В специальном лингвистическом исследовании диалога Пушкина В. В. Одинцов замечает: «Диалоги „Повестей Белкина“ строятся таким образом, что возникающее в самом начале противоречие, противоположность разных субъективных сфер в ходе развития диалога снимается. Происходит как бы выяснение недоразумения, предмет разговора выступает все более четко» ¹⁴ . К этому только стоит добавить, что противоречие именно диалектически снимается, различные субъектные формы не отменяются, но объединяются, и при этом выясняется не просто «недоразумение» и ограниченность каждой отдельно взятой субъективной сферы, но и подлинная глубина предмета разговора – жизненного события. И если этот предмет действительно выступает более четко, то не в том смысле, что в конце рассказа все понимают его и все говорят о нем одинаково.

Во взаимодействии и синтезе различных субъектно-повествователь-ных оттенков открывается, кроме всего прочего, простая и ясная неисчерпаемость этого жизненного «предмета», бесконечность приближения к нему в системе различных словесных, в том числе и ритмико-речевых, его выражений и воплощений.

Ритмика простого рассказа о простых людях и событиях их жизни оказывается далеко не простой и по составу, и особенно по внутренней динамике. В единстве повествования разграничиваются, симметрично сопоставляются и синтезируются различные ритмико-речевые оттенки, соотнесенные с разными стилями и субъектами речи, и такая динамика существенна не только как характеристика пушкинского прозаического стиля, но и как важный этап формирования художественно-речевой структуры произведений русской художественной прозы вообще. То, что у Пушкина лишь намечено в отдельных ритмических признаках сопоставляемых друг с другом голосов и речевых партий, в последующем развитии обретает гораздо большую самостоятельность, сложность и определенность. Весьма характерна в этом смысле сложная ритмико-речевая структура «Героя нашего времени».

Ритмические характеристики романа в целом обнаруживают присущую художественной прозе значительную устойчивость и плотность распределения колонов по слоговому объему: средний и наиболее часто встречающийся колон равен семи слогам, на долю колонов слогового объема в шесть, семь и восемь слогов приходится более одной трети общего количества. Уже здесь виден некоторый сдвиг в распределении колонов «влево», в сторону малых колонов, еще отчетливее этот сдвиг в общем соотношении малых и больших колонов (23 % малых – 14 % больших). По-видимому, это связано с преимущественной ориентацией на разговорную экспрессивность: разговорность преобладает и в путевых заметках, и в дневнике, и во всех формах непосредственного воспроизведения голосов различных рассказчиков.

Доминирующими в ритмической структуре всего романа являются женские зачины и окончания. Этот тип преобладает и в «среднеречевых» данных, если исходить из среднего количества слов различной акцентной структуры в прозаических текстах. Но у Лермонтова односложные зачины и окончания используются значительно более интенсивно, чем в этих средних показателях, при этом наиболее явственно доминанта обозначена в конце фраз (50 %). Любопытно, что и в поэзии, как отмечает И. Розанов, «одной из существенных особенностей лермонтовской стихотворной техники надо считать наличие сплошных женских рифм. Он первый, если не считать очень немногих опытов… дал разнообразные и убедительные образцы женской рифмовки» ¹⁵ . Во внутрифразовых ритмических характеристиках можно отметить преобладание ударных окончаний над зачинами этого же типа, а в межфразовых границах, наоборот, ударных зачинов заметно больше, чем окончаний. Кроме того, граница между ударными и всеми безударными окончаниями в межфразовых показателях почти в два раза резче, чем во внутрифразовых, тогда как в зачинах наблюдается иная картина: здесь отчетливее обозначена аналогичная граница во внутрифразовых характеристиках, а не межфразовых. Таким образом, существенно преобладающими оказываются ударные начала и безударные концовки фраз, и при известной противопоставленности межфразовых и внутрифразовых отношений фразы стремятся к большей плавности завершения, что обеспечивается сравнительной устойчивостью последнего ударения.

Эти общие признаки реализуются, однако, в различных сочетаниях и вариациях общего ритмического движения романа, который, как пишет Е. Михайлова, «не дает единого, последовательного во времени, цельно развивающегося повествования, а состоит из органически связанных, но обособленных пяти повестей» ¹⁶ . Каждая из этих «пяти обособленных повестей» имеет свои индивидуальные ритмические характеристики. Наибольшее совпадение средних романных и индивидуальных показателей присуще первой главе – «Бэла» – и последней – «Фаталист», они же очень близки друг другу и по распределению слогового объема колонов. Эта соотнесенность позволяет говорить о своеобразной кольцевой композиции в ритмическом движении романа, тем более что в это общее кольцо вписывается и еще одно, «внутреннее»: в трехчастном «Журнале Печорина» «Тамань» и «Фаталист» сходны по распределению основных ритмических определителей друг с другом и отличаются от средней части – главы «Княжна Мери».

Чтобы более конкретно представить себе ритмико-композиционную разноплановость повествования,

рассмотрим несколько подробнее динамику распределения зачинов и окончаний колонов по абзацам главы «Тамань». При общем принципе объединения абзацев сходством доминирующего типа зачинов и особенно окончаний сами эти доминанты не являются неизменными, и на фоне преобладающих группировок с более чем пятидесятипроцентным преобладанием женских окончаний выделяются группы с таким же преобладанием окончаний ударных (характерно здесь объединение подобных абзацев в группы, что опять-таки можно поставить в связь с использованием в поэтических произведениях Лермонтова то сплошных мужских, то сплошных женских окончаний). Первый такой перебой отделяет первые два абзаца от третьего и отграничивает насыщенное внутренним лиризмом описание от начала развертывающегося повествования. С одной стороны: «Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобные паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона…» А с другой: «При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати».

Параллелизму безударных (в основном женских) окончаний, плавности и последовательности союзного объединения противостоит в третьем абзаце цепочка изображаемых действий в коротких, энергично следующих друг за другом и по преимуществу бессоюзно присоединяемых колонах. Подобная противопоставленность повествовательного и лирико-описательного планов может быть отмечена и внутри абзацев: скажем, после энергично-повествовательного вступления в конце первого абзаца совершается переход в иную тональность («… я велел ему идти вперед, и после долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на самом берегу моря»), и, наоборот, после приведенного выше пейзажного описания возвращается действенно-повествовательная энергия в конце абзаца второго («Суда в пристани есть, – подумал я, – завтра отправлюсь в Геленджик»).

Второй аналогичный сильный перебой выделяет из общей линии повествования абзацы, занятые рассуждением героя: "Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство… Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям… "

Здесь несколько иной тип союзной синтаксической связи, отмечающей ступени разворачивающегося суждения, а в акцентных характеристиках вместе с ударными окончаниями выдвигаются противоположные им многосложные формы, особенно в тяготеющих к концам колонов типичных для рассуждения отвлеченных существительных (сожалением, впечатление, подозрение, предубеждениям).

После этого следует группа из четырех абзацев, где больше половины ударных форм, все они охватывают эпизоды, в которых главным действующим лицом является слепой мальчик. Перелом наступает после одиннадцатого абзаца, где впервые появляется «ундина», и с этого момента абсолютное большинство абзацев объединено устойчивым преобладанием женских окончаний, за исключением лишь кратких перебивов хода действия (разговор с комендантом, диалог с казаком и, наконец, краткое заключение кульминационного эпизода: «Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской пены, и больше я ничего не видал…»).

Интересно выделен ритмически портрет девушки. Он следует сразу же после воспроизведения ее песни, которая представляет собою имитацию народного стиха с дактилическими клаузулами. Этим же типом окончаний насыщаются и следующие два абзаца, и особенно портретное описание. Как говорилось выше, многосложные концовки отмечают строй речи в рассуждениях, и здесь как раз объединяется рассуждение (о «породе») и описание, аналитический и лирический планы: "Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в улыбке ее было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гётеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, – и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни… "